Как крестьян делали отсталыми: Сельскохозяйственные кооперативы и аграрный вопрос в России 1861–1914 - Янни Коцонис

насилия, только пригрозив револьвером. Позже он просил губернатора принять меры[457]. Один пензенский инспектор докладывал о весьма огорчительном всеобщем молчании, которым крестьяне встретили его совет признать вину своих лидеров и односельчан и сдать финансовую документацию кооператива. В этих случаях виновной оказывалась вся деревня: сельские власти, которые отказались выколачивать просроченные ссуды, члены правления, которые выдали ссуды, крестьяне, которые выбирали правление, и заемщики, которые были столь «несознательными». Разумеется, инспектор и тут просил губернатора вмешаться[458].

4. Этничность в практическом применении

В практике кооперативного движения кастовость была вездесущей характерной чертой и отчетливо выражалась в отделении «трудовых» и «производительньгх» групп населения от тех, кто им якобы противостоял, а также в интеллектуальной изоляции образованных групп от сельского населения в целом. Тесно была связана с кастовостью и очевидно присутствующая в этом взаимодействии неподатливая политическая культура самодержавия, отрицавшая за сельским населением способность управлять собой и другими крестьянами и открыто подчинявшая его высшей власти. Появление более сложных и социологически оформленных концепций сельского населения и деревни в целом, а также реализация «просвещенной» политики не вытесняли существовавшие практики, а смешивались с ними.

То же сочетание автократизма и кастовости применялось к религии и этничности. То, что «народы» могут рассматриваться сквозь призму «национальности» и «исповедания», не было новостью. Многие этносы и конфессии получили юридический статус как сословия или подобные сословиям «состояния» с отдельными привилегиями, обязанностями, а иногда и с наложенными на них запретами[459]. Поэтому весьма интересно проследить, как часть бюрократии и кооператоров старалась использовать кооперативную политику, чтобы отойти от базовых трактовок этничности и вероисповедальной принадлежности.

Откровенная этническая и религиозная нетерпимость была очевидной в практической работе большинства кооперативных инспекторов. Греки — табаководы и табачные торговцы на Кавказе, как заключил один из инспекторов, были «инородцами» и наживались за счет русского и нехристианского населения края. В одном из селений Севера Европейской России православный священник и инспектор использовали образ «замкнутой» закрытой деревни в качестве оружия в религиозном противостоянии, обличая раскольников как «темных» людей, враждебных любым нововведениям. К «торговцам» поголовно причисляли карельских коробейников, финскоговорящих жителей Северо-Запада Европейской России (среди них были как православные, так и раскольники), ставших объектом нападок со стороны шовинистического Православного братства после 1905 г.[460]

Но другие инспекторы старались отдалиться от разграничительного понимания религиозных и этнических особенностей и находили необходимый для этого инструмент в кооперативах и «всесословных» учреждениях. Часто это означало, что национальность и вероисповедание открыто отвергались в качестве критериев для открытия кооператива. Поэтому инспекторы и Управление по делам мелкого кредита отклоняли множество заявлений, поддержанных Союзом русского народа в центральных и юго-западных губерниях России, даже в тех условиях, когда другие центральные правительственные учреждения оказывались причастны к деятельности Черной сотни. Черносотенные ходатаи из Воронежа просили о финансовой поддержке для того, «чтобы наш союз увеличивался в братстве», исключая нехристиан; инспектор объявил «недопустимость тенденциозного стремления ограничить будущий контингент товарищей единством национальности и вероисповедания» и был поддержан своим начальством в Воронеже и Петербурге. Прошения от казаков о формировании своих кредитных кооперативов, куда бы был закрыт доступ крестьянам и нехристиа-нам, были отвергнуты инспекторами: при всех юридических, социальных и исторических различиях, которые устанавливали обособленность казачества почти как отдельного «народа», инспектор все же заключил, что характеристики «трудовой» и «нетрудовой» должны применяться ко всем группам населения. Военное министерство, в ведении которого находились казаки, повело длительную кампанию за разрешение отдельных казачьих кооперативов, но она была остановлена сопротивлением Министерства финансов и Совета министров, которые отвергли принцип сословности в кооперативной политике.

Инспекторы отказывали и другим заявителям в Центральной России, которые собирались создавать исключительно мусульманские кооперативы, в то время как владикавказский инспектор не принял заявление от группы осетин (ираноязычного народа), в большинстве своем христиан, которые нуждались в кооперативе, чтобы «защитить» себя от окружающих враждебных им этнических групп. Этот инспектор писал: «Вражда, конечно, не может служить ознаменованием к открытию товарищества, ибо задача и цель учреждений мелкого кредита не только поднять экономическое благосостояние населения, но способствовать насаждению гражданственности, объединять разнородные элементы населения, примирять, воспитывая их в духе законности»[461].

Борьба против «торгового и ростовщического капитала», как заявляло Министерство финансов, не признавала языковых и религиозных границ; типовые кооперативные уставы и инструкции печатались на турецком, армянском и грузинском языках для нерусского населения. В Туркестане основные цели реформ в сфере мелкого кредита требовали корректировки применительно к местным обычаям: ссылаясь на исламское право, инспекторы уверяли, что любая сумма, возвращенная в кооператив сверх основного займа, регистрируется не как уплата процентов, а как плата за пользование платком или туфлями[462].

Эти заявления показывают, что этническую принадлежность в Российской империи нельзя объяснить исключительно в рамках столкновения русских и нерусских или как доминирование русских над остальными. То же стремление «организовать неорганизованных» вовлекало в процесс реформ образованную элиту самых разных этнических и религиозных групп. Получившие образование и профессию русский, украинец, грузин или татарин могли говорить на общем для них всех языке просвещения, стремясь выделить себя из массы населения, которая им не владела. Универсальные стандарты просвещения и прогресса могли применяться с разными целями. В практике кооперативного движения довольно редки были случаи, когда эти стандарты применялись для того, чтобы постулировать, что русский агроном, возможно, имеет что-то общее с русским крестьянином; гораздо чаще они применялись для того, чтобы зафиксировать и реифицировать различия, которые не имели отношения к языку и этничности. Русские делегаты Съезда по мелкому кредиту, проходившего в 1912 г., нисколько не оскорбились, — напротив, были удовлетворены, — когда латыш поднялся на трибуну, чтобы пожаловаться на отсталость русского мужика и похвалить цивилизаторскую деятельность русской интеллигенции[463]. Министерство земледелия наняло датского кооперативного инструктора Х.Х. Руфеншталя и послало его работать в Вологодское земство; там земское собрание приняло его как собрата, помогающего нести «прогресс» в «глубинку» Европейского Севера[464].

Эти распространенные воззрения не устраняли столь же частых противоречий между этнически и конфессионально различными группами образованного общества, — скорее они смешивались друг с другом. Основным оставался вопрос о том, какая группа лучше всего подготовлена к управлению сельским населением, которое не в состоянии само управлять собой. Рассмотрим аргументацию украинцев на Съезде по мелкому кредиту (проходившем в 1912 г. в Санкт-Петербурге), которые обличали великорусов, учредивших Московский народный банк. Корреспондент сельскохозяйственной газеты «Засiв», выходившей на украинском языке, проинформировал съезд, что он советовал своим читателям не покупать акций банка: «Докладчик [от Московского народного банка. — Я.К.} выступал против правительственной опеки над кооперацией, но рекомендованная им система руководства кооперацией с Московским банком