Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

состоит в том, чтобы в бесконечном повторении, напоминающем природные процессы, обращать символы в камень, как это происходит с листом аканта, фаллосом, лингамом, скарабеем, коброй, солнечным диском или сидящим Буддой. В таком мире чужестранец испытывает не удивление, а страх, и даже сегодня нельзя без содрогания созерцать ночной вид больших пирамид или вид одинокого храма Сегесты в сиянии сицилийского солнца.

Такому миру, замкнутому словно волшебное кольцо, явно близок также и тот тип, которым репрезентирован гештальт рабочего, и он становится ему ближе в той мере, в какой единичный человек все отчетливее выступает как тип. Несомненно, творения, автором которых выступает тип, не имеют ничего общего с традиционным понятием культуры; но, пожалуй, им присуще то несравненное единство, которое дает понять, что здесь действует нечто большее, нежели одно только сознание. Эта замкнутость подразумевает, что движения совершаются со все большей неизбежностью, под влиянием некой жестокой логики. Они также характеризуются тем, что труднее всего схватить как раз существенные изменения, и именно потому, что они происходят как нечто разумеющееся само собой. И все-таки великая борьба ведется за каждого и в каждом единичном человеке; она отражается в каждой волнующей его проблеме.

Таким образом, тип вполне может быть носителем творческого свершения. Совершенно особый ранг этого свершения состоит в том, что оно не имеет ничего общего с индивидуальными ценностями. В отказе от индивидуальности лежит ключ к пространствам, знание о которых утрачено уже с давних пор.

В этом месте следует еще раз коснуться одного возможного заблуждения, которое, впрочем, вполне должно было устранить ход предшествующего изложения: речь здесь идет не о каком-то ценностном противопоставлении единичного человека и общности, которая в консервативной диалектике выступает сегодня под видом народной, трудовой или культурной общности, а в социальной диалектике — под видом коллектива. В существенном смысле противопоставляются не единичный человек и общность, а тип и индивид.

Тип репрезентирует иной человеческий род, в сфере которого видоизменяется даже неизбежное напряжение, во все времена существующее между единичным человеком и общностью. Однако изменение, претерпеваемое как человеком, так и общностями людей, есть лишь выражение того высшего факта, что мир, в котором господствуют общие понятия, сменяется миром гештальта. На этом основании, а не усилиями какой-либо общности, гарантируется единство оформления, носителем которого является тип.

66

Наряду с другими странными ходами мысли наша эпоха породила мнение, будто подлинное свершение вполне возможно, если только ему не будут препятствовать специфические средства данной эпохи. Это особая разновидность возвращения к природе, и удивительно, что оно не происходит чаще, ведь возможность такого возвращения у индивида есть в любую секунду, при том условии, что он отказывается дискутировать о нем при электрическом свете или оповещать при помощи ротационной печатной машины.

Однако насколько святые пустынники убедительны уже в силу одного лишь факта своего существования, настолько же это не свойственно вымученному превосходству над своей эпохой, похожему на превосходство тех генералов, что выигрывали бы каждое свое сражение при условии, что в них применялось бы фитильное ружье.

Средства эпохи — это не препятствия, а пробные камни силы, и размах господства характеризуется степенью, в какой удается достичь единства в применении средств. Не стоит ожидать, что такая возможность придет оттуда, где еще присутствует ощущение решительной противоположности между механическим и органическим миром, в которой можно разглядеть предельно опошленную старую противоположность между телом и душой. Это ощущение есть не что иное, как выражение слабости, растерянности перед лицом крайне последовательного натиска со стороны иной, но никоим образом не чисто механической закономерности, которую и индивид, и масса должны ощущать как лишенную смысла. Кроме того, ни индивид, ни масса вообще не способны на подобающее овладение этими средствами; господство над ними пристало, скорее, жизни, которая репрезентирована в типе и его общностях. Оно является одним из признаков того, что человек стоит на высоте притязаний своего пространства и своего времени, и осуществляется в органической конструкции, в тесном и непротиворечивом слиянии жизни со средствами, которые находятся в ее распоряжении.

Бесспорно, средства отказываются служить везде, где речь идет о свершениях, которые носят индивидуальный характер и должны измеряться мерками музейных ценностей. Но заставляет задуматься тот факт, что, несмотря на это, таких свершений ныне не наблюдается, поскольку человек ведь, как и прежде, обладает инструментом всех инструментов, а именно рукой. Причина этого заключается в том, что такого рода свершения не соразмерны тем состояниям, в которые мы вступаем, и что рука, как и вообще всякий инструмент, отказывается служить там, где ей назначено прочерчивать линии, утратившие свое значение. В наше время огромные усилия расточаются на то, чтобы производить вещи, которые нельзя произвести одним только усилием. Соответственно мы сталкиваемся с недопустимым требованием видеть некое свершение уже в самом усилии, за которым, в конце концов, скрывается стремление к обретению своеобразия любой ценой.

Напротив, мы должны увидеть, что сегодня все события имеют большее своеобразие, нежели в индивидуальном мире. Следует добавить, что нужно зорко следить за той художественной средой, которая уже непричастна старым ценностям, а лишь паразитирует на них, поскольку именно о ней идет здесь речь. За будто бы безобидным донкихотством в отношении средств скрывается стремление отвлечь дух от того более сурового и чистого пространства, где должны приниматься великие решения.

Вот почему в Германии этих художников с полной уверенностью можно встретить в тесных связях со всеми теми силам, в облике которых в завуалированном или явном виде проступает их предательский характер. К счастью, у нашего юношества возрастает чутье к подобного рода связям; начинают догадываться, что в этом пространстве уже само обращение к абстрактному духу имеет ранг государственной измены. У этой новой разновидности доминиканского рвения хватает наглости жаловаться на то, что преследования еретиков прекратились, — но немного терпения, такие преследования уже подготавливаются, и ничто не стоит у них на пути, коль скоро стало понятно, что быть еретиком у нас означает верить в дуализм мира и его систем. Это главная ересь, которую станут выслеживать даже в наиболее материалистических и наиболее спиритуалистических, враждебных друг другу системах и по которой можно без исключения узнать все те очень различающиеся между собой силы, чей заветный идеал, окрыляемый исходом мировой войны, заключается в закате рейха. Из этого высшего конфликта проистекают все те отравляющие жизнь противоположности — власти и права, крови и духа, идеи и материи, любви и пола, человека и природы, тела и души, мирской и духовной кары, — язык которых должен быть признан иностранным. Такими противоположностями, после того как они утратили свою первоначальную