Рабочий. Господство и гештальт; Тотальная мобилизация; О боли - Эрнст Юнгер

дальность действия средств сообщения и связи, в плане гигиены — растущая потребность в солнце и воздухе, а в плане стратегии — намерение вывести сосредоточенные в одном месте сооружения и стесненное население из-под концентрированного огня дальнобойных орудий. Однако в целом все эти частности суть не что иное, как причинно-следственные сцепления некоего обширного жизненного процесса или, говоря на нашем языке, специальные характеристики работы, взаимопроникновение которых «имеет место» потому, что за ними скрывается тотальный характер работы. Чем больше оформляющая воля обращается к этому целому и, стало быть, чем больше тип выступает в своей предельной возможности, а именно, как несущий непосредственную ответственность перед тотальным характером работы, тем большего единства следует ожидать в очертаниях предстоящих событий.

В тесной связи с этим находится переход от чистой конструкции к органической, от духовно-динамического планирования к постоянной форме, в которой гештальт обнаруживает себя мощнее, чем в любом движении. Органическая конструкция возможна только тогда, когда человек выступает в высшем единстве со своими средствами и когда устранен мучительный разлад, из-за которого они, по уже исследованным нами причинам, воспринимаются сегодня как революционные средства. Только в этом случае исчезнет напряжение между природой и цивилизацией, между органическим и механическим миром, и только тогда можно будет говорить об окончательном оформлении, отличающемся своеобразием и в то же время соответствующем любой исторической мерке.

Естественное пространство, с которым соотнесены господство рабочего и его гештальт, обладает планетарным размахом. Это земной шар, который нарождающееся ощущение земли, — ощущение, достаточно смелое для масштабного созидания и достаточно глубокое для того, чтобы охватить всю напряженность своих органических проявлений, — постигает как некое единство. Наступление уже началось, и хотя его революционные фазы еще не завершены, нельзя все же и здесь не заметить его планетарного замысла. Техника обладает всемирно-революционным значением как средство, которым гештальт рабочего мобилизует мир; такое же значение имеет и тип, из которого этот гештальт создает для себя расу господ. Скрытое устройство всевозможных средств, вооружений и наук нацелено на овладение пространством от одного полюса до другого, и столкновения между обширными жизненными единствами все более приобретают характер мировой войны.

Нет такого пространства, такой жизни, которые могли бы быть обойдены этим процессом, который в разнообразных формах колонизации, заселения континентов, освоения пустынь и первобытных лесов, истребления коренного населения, уничтожения жизненных порядков и культов, тайного или явного разрушения социальных или национальных слоев, революционных и военных действий издавна несет на себе печать переселения варварских народов. В этом пространстве число жертв ужасающе, а ответственность велика. Но независимо от того, кто празднует триумф, а кто гибнет, и гибель, и триумф возвещают о господстве рабочего. Столкновения имеют множество значений, в то время как постановка вопроса однозначна. Хаотичная мощь восстания уже содержит в себе строгий критерий будущей легитимности.

Облик мира отмечен следами революции, он опустошен пожарами и распрями разнообразных интересов. Нам уже с давних пор неведомо единство господства, которое держало бы ответ перед высшими силами, — неведом меч власти и справедливости, который только и служит ручательством за покой деревень, великолепие дворцов и сплоченность народов. И все же тоска по нему каким-то образом жива повсюду — в грезах космополитов и в учении о сверхчеловеке, в вере в волшебную силу экономики и в смерти, навстречу которой устремляется солдат на поле сражения.

Только в силу такого единства впервые становятся возможны те формы и символы, в которых жертва наполняется смыслом и получает законное оправдание, — аллегории вечности в гармоническом законе пространств и в монументах, которые достойно отражают натиск времени.

64

Единообразное оформление пространства принадлежит к характерным признакам любой империи, любого неоспоримого и несомненного господства, которое простирается до границ изведанного мира. Это утверждение имеет количественную, размерную природу, однако оно важно в той мере, в какой взгляд должен быть направлен на целое.

Искусство не есть нечто особенное, что может быть представлено по частям и воспроизведено в отдельных сферах. Как выражение мощного жизненного чувства оно подобно языку, на котором говорят, не сознавая его глубины. Удивительное мы встречаем или везде или нигде. Иными словами, оно есть свойство гештальта.

Для наблюдателя, который видит, что наше время уже содержит условия для великого господства и тем самым возможность подлинного оформления, возникает вопрос о его носителях, средствах и законах, короче, о своеобразии, о почерке, по которому узнается дух эпохи.

Чувствам, привыкшим к восприятию индивидуальных свершений и их уникального характера, трудно представить себе тип в той зоне, где сознание подчинено творческой силе. Его близкое отношение к числу, строгая однозначность его жизненной позиции и учреждений, похоже, далеко отделяют его мир от того мусического мира, в котором человек приобщается к «высшей знати природы». Металлические черты его физиономии, его пристрастие к математическим структурам, нехватка душевной дифференциации и, наконец, его здоровье очень мало соответствуют представлениям, которые люди составили себе о носителях творческой силы. Типичное считается формой цивилизаторских устремлений, которая отличается от природных форм тем же, чем и от форм культуры, а именно, характерной лишенностью ценностного значения.

Все это расхожие оценки критики времени в пределах полярного отношения между массой и индивидуальностью. Однако мы видели, что масса и индивидуальность суть две стороны одной и той же медали, и ни одна критика не извлечет из этого отношения больше, чем в нем содержится. В частности, эти оценки никоим образом не затрагивают тип, ибо там, где он проявляется как общность, его форма не есть форма массы, а там, где он выступает как единичный человек, — не есть форма индивида.

Отказ от индивидуальности представляется как процесс обеднения только индивиду, который узнает в нем свою смерть. Типу он дает ключ к иному миру, который превосходит традиционные мерила критики. Вообще, ошибочно думать, что типичное по своему рангу ниже, чем индивидуальное. Тот, кому захотелось бы во что бы то ни стало сравнить их между собой, всюду найдет лишь подтверждения обратному, все равно, углубится ли он в природные или в культурные ландшафты.

Не вдаваясь в неуместные здесь подробности, мы можем констатировать, что там, где природа занята оформлением, она с гораздо большей тщательностью относится к порождению и сохранению типичных форм, нежели к различению отдельных их представителей. Все, что отдельное творение производит и потребляет в своей жизни, приходится на его долю не в силу какой-то уникальной индивидуальной предрасположенности, а в силу типической формы, которой оно наделено.

При всем невероятном многообразии форм, населяющих мир, существует строгий закон, который стремится сохранить отчетливую чеканку и нерушимое постоянство каждой из этих форм, и устойчивость его правил