Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Даже ума в них не видно, того ума, который не дает, конечно, таланта, но хоть предостерегает, по крайней мере, писателя от глупости.

Язык в рассказах очевидно старается быть оригинально-непринужденным, на самом же деле выходит далеко не оригинальным (Гоголь им давно заговорил в «Вечерах» и с несравнимым для Ремизова совершенством) и на каждом шагу деланым, так что темный, местами малопонятный язык «Пруда» в десять раз проще и оригинальнее: там чувствуются попытки новой манеры творчества, тогда как здесь и творчества-то вовсе нет. Дети могли бы написать так, как написана его «Бедовая доля», ибо глубокого смысла искать в ней напрасный труд, да и простого тоже. Автор, очевидно, любит детский мир, детскую психологию, но для изображения ее у него совсем нет ни остроумия, ни юмора, потому рассказы его, вроде «Царевны Мымры», крайне неуклюжи по юмору и попытке передать детскую психологию.

Любит еще автор, как мне кажется, народную мифологию, но и для передачи ее у него опять-таки многого не хватает, например поэзии, художественной фантазии; точно так же для изображения сцен из народной жизни автор не владеет народным языком.

Общее впечатление от этих рассказов (остановилась на второй части «Бедовой доли») – полное отсутствие творчества и неталантливость.

А жаль. Как человек он, верно, куда интереснее! Последний раз Петрашкевич рассказывал, что Ремизов замечательный каллиграф и не только любит писать разными почерками, но и выдумывает их сам постоянно новые. Так, в ссылке в Вологде он придумывал почерки в стиле каждого из товарищей по ссылке, которые соответствовали бы их психике и передавали бы их характерные особенности, и всем им – соответствующим почерком и в соответствующем стиле – написал визитные карточки, да Петрашкевич потерял свою и потому не мог показать ее. Может быть, характер был и неверно угадан, может быть, изобретенный почерк и не передавал его, – но самая попытка и склонность к этому – оригинальны130.

Весьма возможно, что в душе Ремизов и художник, может быть, он и тонко понимает поэзию (несомненно, например, природу он любит, а это невозможно для человека, не чуткого к поэзии), но передать своих чувств он не умеет.

Посмотрим дальше! Возьму еще что-нибудь из его древнерусских повестей, и если они тоже не удовлетворят меня – поставлю на Ремизове крест.

И это после Брюсова, писателя тоже оригинального!!

9/VII. Из ремизовского сборника интереснее других «Бесовское действо» да «Мака». В последнем рассказе яснее, чем где бы то ни было, обнаруживается вся нежность души Ремизова и его любовь к детям. Я думаю, что он прекрасный семьянин и нежный отец, и, верно, у него есть собственная дочурка, с которой он и списал Сашу в «Маке». Особенно хороши два пальчика «сосунок» и «дерунок»131…

Попозже. Третьего дня, в субботу, исполнила свое обещание и съездила к А. С. Пругавину, отвезя ему великолепный букет полевых цветов, за которыми в пятницу нарочно ходила очень далеко.

До чего я люблю полевые цветы, когда они огромной, беспорядочной, но со вкусом подобранной охапкой стоят в каком-нибудь широком глиняном горшке, кувшине или крынке132! Это такая роскошь! Цветущая свежесть, неприкрашенная молодость, безыскусственная красота природы и сама жизнь, неиспорченная, не исковерканная прикосновением человеческой руки, – вот что такое полевые цветы.

Букет был так хорош, что, если бы я не думала доставить им удовольствие А. С., я непременно оставила бы его у себя.

И вот, к сожалению, я не застала А. С. дома! Ни прислуги, ни его. Дачка совершенно пустая, но не запертая, и хозяйка, живущая напротив, сказала, что, уезжая, А. С. отдал приказание, если кто к нему приедет, – чтобы оставался ночевать, располагался как дома, велел себе поставить самовар и брал по записке из лавки все что нужно.

Конечно, я ничем этим не воспользовалась, разыскала только эмалированный кувшин, который вместе с лоханью стоял в сенях, наполнила его водой и поставила туда цветы, сразу ожившие и расцветшие опять, затем до следующего парохода отправилась в лес, который в пяти минутах ходьбы, если не меньше.

А. С. живет в Московской Дубровке (по Неве)133. Дача у него – старый деревянный домик с мезонином, очень напоминающий по внутреннему расположению крестьянскую избу, зимой в ней живет сам хозяин, лавочник.

Простые сени, одностворчатая тяжелая дверь с клямкой134, три маленькие низкие комнатки и кухонка – вот все помещение. В мезонине, принадлежащем тоже к даче, не была.

Первая комната, сейчас из сеней, пустая; во второй – кровать, два стола и два стула; один стол весь аккуратно закрыт газетной бумагой, под которой виднеются очертания каких-то предметов, должно быть книг, чернильницы и пр.; это, очевидно, рабочий стол; на другом – бумажная скатерть135 с красными каемками, сахар в желтом мешочке, графин с водой и еще что-то; это стол обеденный. В соседней комнате – тоже кровать и принадлежности мужского костюма; очевидно, спальня А. С., и я туда не входила.

Так он живет летом. Обстановка более чем скромная. Тоскливо, должно быть, бывает ему одному тут!

Жаль, что не застала, жаль!

13/VII. Сегодня А. С. прочел мне наброски своей пьесы в двух действиях, которую он начал теперь летом и думает послать осенью в какую-нибудь редакцию под псевдонимом. «Другие же пишут! – добавил при этом А. С., храбро улыбаясь. – Вон Боборыкин недавно двухактную пьесу написал, зимой ставить будут136… А Шницлер тоже написал новую пьесу, в которой приводит в сопоставление религию с наукой137; это должно быть интересно!»

Так-то оно так, да только…!

Мы сидели после обеда в столовой – кабинете; я просматривала «Речь», а А. С. вертел в руках разные номера журналов.

– Ну что ж, пишете вы драму? – спросил он вдруг.

Я ответила отрицательно.

– Напрасно, напрасно, надо пробовать, а там оно само пойдет на лад, я дам вам много сюжетов и типов, если захотите; у меня есть даже целые наброски сцен, – повторил А. С. то, что говорил уже на пароходе, и вышел в соседнюю комнату, из которой через несколько минут вернулся, держа в руках пачку бумаг, лежащих в белом листе.

Я подумала, что это и есть «сюжеты», и обрадовалась, т. к. сама пока не решалась просить сообщить их мне, но каково же было мое изумление, когда А. С. пробормотал краснея:

– Вот вы говорили, что даже Нестор Александрович принимался за драмы (NB.