Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Я как-то к случаю упомянула, что Нестор Александрович, – к которому, между прочим, Пругавин относится с большой симпатией и уважением, граничащим почти с восхищением, – рассказывал о своем влечении в молодости к карьере драматурга и о том, что занятие его наукой вышло отчасти случайным), ну так нам и тем более можно…

Вид у А. С. был при этом страшно сконфуженный и неуверенный. Видно, ему и хотелось прочесть, и было ужасно неловко, и старался он скрыть свое смущение.

Мне хорошо знакомо это состояние; оно очень мучительно, и я невольно страдала в эту минуту за А. С., готовая лучше отказаться от слушанья его пьесы, чем дальше выносить его мучительное смущение. Но, конечно, я могла только сидеть и молча ожидать, что я и делала.

А. С. тем временем опустился на стул, развернул оберточный белый лист, внутри которого лежали четвертушки бумаги, аккуратно исписанные с одной стороны его аккуратным, несколько женственным почерком, и забормотал в свое оправдание:

– Это вот так… ерунда… Мне хотелось нарисовать две картины из знакомого мне быта… только это еще не окончено… Вот другая у меня есть пятиактная пьеса, ту я давно начал, но та действительно секрет, я об ней еще никому и не говорил… а это – пустяки… наброски…

А. С. смущенно вертел в руках листки, улыбался и краснел. Да, седой старик краснел передо мной, и я никому не желала бы быть в эту минуту на моем месте! Когда признанный писатель-старик читает вслух свое произведение, это чтение для него триумф, но тут… точно старик сделал какую-то детскую глупость, шалость и сам стыдится ее.

Я молчала как убитая, но вид делала самый готовый к слушанью. Что ж могла я сделать больше, чтобы облегчить положение старика? И во все продолжение чтения старалась ничем не показать своего отношения к читаемому. Конечно, чтобы показать свое внимание и интерес, я предлагала кой-какие вопросы, и они, насколько я могла заметить, помогли А. С. приступить к чтению.

Теперь я могу сказать, что вряд ли возьмут эту пьесу: она не представляет ни в каком отношении никакого интереса и годна разве только для литературных приложений «Нивы»138…

Пьеса в двух актах и почти вся написана, за исключением маленьких пропусков.

Оба действия происходят в Москве. Две курсистки, одна – княжна, а другая – дочь золотопромышленника, хлопочут о вечере в пользу курсов; но так как один вечер необходимой суммы не даст, они решают просить известного литератора Вьюгина прочесть ряд публичных лекций, в уверенности, что они дадут необходимую сумму даже с избытком, т. к. Вьюгин (sic! вьюга, пурга, Пругавин…), автор сочинения «Религиозные искатели»139 (NB), пользуется большой популярностью в большой публике. Тетушке своей они объясняют, захлебываясь от восторга, что Вьюгин открыл целую новую область человеческого духа, новую форму жизни, существующую среди части людей и нам до той поры неведомую. Действие кончается тем, что они едут на автомобиле приглашать Вьюгина.

Второе – меблированные комнаты, и в одной из них Вьюгин. Он пока один и мечтает сесть сейчас за работу, о которой с жаром произносит длинные монологи. Но не успевает он еще расположиться, как начинают поминутно приходить то прачка со счетом, то требование от хозяйки денег за квартиру, то студенты с пригласительным почетным билетом на благотворительный вечер, но у него – ни гроша. За минуту перед студентами появляется его бывший приятель, ныне фельетонист «Нового времени» («типа Амфитеатрова, Дорошевича, Меньшикова и пр.», как пояснил устно А. С.), выручает его в денежном отношении, возвращая ему якобы забытый долг, и затем между ними происходит принципиальный разговор, в котором Вьюгин (= Пругавин) раскрывает перед публикой свои демократические взгляды и симпатии. Наконец, стучатся вышеобозначенные курсистки, «ваши читательницы и почитательницы», как рекомендуются они Вьюгину.

Сцена кончается тем, что они уходят, а за ними посыльный приносит Вьюгину роскошный букет цветов «от неизвестных» и не берет с него на чай, потому что «не приказано, и все, что следует, уже получено» (если это написано недавно, то не сыграл ли тут роли букет, привезенный мной А. С. на прошлой неделе?). Такова эта пьеса.

Как видно – ни завязки, ни развязки в ней нет, просто две картины. Что касается языка – то он довольно живой и гладкий, но ведь этого слишком недостаточно; кроме того, он слишком банален, слишком неиндивидуален и бесцветен; ни интересных образов, ни удачных сравнений, ни живых типов, ни новых мыслей. Мне кажется, что в фигуре Вьюгина много личного, много неосуществленных надежд и тайных мечтаний автора…

Горе нам всем, таким неосуществившимся мечтателям!..

Сегодня я собой довольна: не болтала ничего лишнего и держала себя просто и хорошо (хотя я ведь всегда лицемерю, и простота моя лицемерная). Наступил черед А. С. делать признания вроде моих.

А от всяческих разговоров о религии, от высказывания своего мнения в этой области, кроме того, что освободительное движение должно идти в связи с религиозным (не у Данилова ли взял он эту мысль?), А. С. уклоняется, я это замечала не раз и прежде, и когда сегодня зашел разговор о некоторых семьях, где дети воспитываются вне всяких религиозных понятий, и я спросила по этому поводу его мнение – А. С. уклончиво ответил, что это уж область педагогики. Верно, Маша действительно права, когда предполагала, что А. С. сам не знает, верит он или нет, но верить хочет.

Когда я приехала, А. С. спал, и я, не будя его, отправилась в лес, на что он после попенял мне.

Вернувшись, я застала его уже вставшим, и А. С. сейчас же рассказал, что у него был Чайковский и опять обещал приехать (что он сообщил мне еще в письме), и сейчас же достал из кармана письмо Николая Васильевича, прочел большую часть его и сказал:

– Бедняга Николай Васильевич! Из письма я заключаю, что его душевное состояние не особенно хорошо. Он тоскует, потому что чувствует себя совершенно выбитым из русской жизни, не находит себе в ней живого дела. Сейчас он работает, и очень много, в вольно-экономических комитетах по голоду140, но это его не удовлетворяет. Ведь в семидесятых годах он сам создавал жизнь и движение в обществе, а теперь…

Кроме грустных размышлений по этому поводу Чайковский сообщал в письме Пругавину, что, следуя его совету, решил писать свои воспоминания141.

16/VII. Преоригиальная вещь «Любовная лирика XVIII в.» Веселовского (сына)142! Мне она чем-то напоминает произведения А. Ремизова, и кажется,