Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

– Вчера – Namenstag162, а сегодня что же? – спросила я. – Впрочем, я ведь вас часто вижу выпившим, а зачем это? Ведь нехорошо!

– A nein! Das war doch der Namenstag!.. Und dann meine Frau…163 – по обыкновению свел он на нее и оборвал, не кончив и спрашивая: – Erlauben sie, daß ich mich neben bei ihnen hinsetze? Ich werde ihnen alles erzählen…164

Он так доверчиво проговорил это, что я, кажется, ответила: «gut»165, – а может быть, и ничего не ответила, только он сел, и, вероятно, не рассчитав, или просто в простоте душевной, – очень близко ко мне, так что меня обдало винным паром его дыхания, а пиджак его слегка касался моей руки.

Я моментально вскочила, как от толчка электрической искры.

Я не выношу пьяных, особенно на таком близком расстоянии. Я буду говорить с ними, если не вижу в этом для себя никакой опасности и если для человека такой разговор может быть облегчением, как в данном случае; но запаха вина и прикосновения к пьяному – прямо физически не переношу, так что мой скачок со скамьи был почти рефлексом.

– Вы лучше расскажете мне это в другой раз, когда будете трезвы, – быстро проговорила я, поворачиваясь к калитке, – а то я очень не люблю нетрезвых…

Vater тотчас же встал тоже.

– Verzeihen sie bitte, – поклонился он. – ich wollte sie gar nicht stören166.

Мне стало жаль его и стыдно за себя. Он извинялся так искренно и с такой добротой, а я не могла удержать своей мелкой (в данном случае) брезгливости и отнестись к нему по-человечески. У него был такой хороший порыв доверия к человеку, а я не сумела его оправдать! И в этом сказалось, конечно, только то, что я женщина, с такими мелкими женскими чертами. Какой-нибудь студент на моем месте иначе отнесся бы к нему, а я даже иной раз задумываюсь, прежде чем подать руку мужику, и во всяком случае никогда не подаю им ее так незаметно для себя и нечувствительно, как любому из равных мне интеллигентов.

Впрочем, может быть, кроме женщины тут остатки барства сказываются, от которых вряд ли я когда-нибудь отстану вполне.

Мне кажется порой, что и сам Толстой, в последний даже период своей жизни, испытывал различные ощущения, здороваясь с барином и с мужиком, и только в редкие минуты особого духовного подъема не чувствуется нами различие в пожатии барской и мужицкой руки.

У меня такие минуты бывают очень редко! Я даже боюсь сказать наверное, бывают ли. Разве прошлым летом на Светлом озере.

А стыдно мне все-таки перед этим Vater’ом. У него такое доброе лицо, и вся его манера говорить такая симпатичная, ласковая. Он так извинялся в том, что потревожил меня, – а я все-таки ушла!

В другой раз у него, может быть, и не явится уж этого доверчивого порыва, тем более ценного в немце по отношению к русскому, да еще женщине, ведущей себя совсем не так, как с немецкой точки зрения ей себя вести надлежит.

Впрочем, может быть, он так и симпатичен только оттого, что в нем не чувствуется этой немецкой узости и непоколебимой внутренней самоуверенности.

28/VII. Кто от кого: Ремизов от Белого или Белый от Ремизова, или оба от Гоголя? «Серебряный голубь» отчасти отдает языком своим «Рассказами» Ремизова и в большой степени Гоголем167, но, конечно, в значительно более слабой степени. Впрочем, и язык-то этот Белым не выдержан до конца, во второй половине повести он совершенно теряет свой первоначальный характер, и, вероятно, к лучшему.

Иногда в нем встречается что-то напоминающее Печерского («В лесах», «На горах»)168: эти переходы в мерную речь (чуть ли не гекзаметры), это настроение хлыстовщины и общий колорит картины. Но в общем напоминание это так неуловимо, что я даже не могу точно формулировать, в чем оно состоит.

В итоге относительно этой повести хочется сказать, что много надуманного, взятого с чужих слов, и мало собственной наблюдательности, реальной жизни. Чуть-чуть лучше169 прочих портрет барона Павла Павловича, но и он так же далек от совершенства и действительности, как я от луны. Это не символ, а плохая фотография.

Как будто какие-то силы в авторе чувствуются, но наблюдения и знания того, о чем он пишет – совсем нет.

В изображении секты Голубей, вступления в нее и смерти Дарьяльского – много лубочного даже.

Позже. Завтра я уезжаю; расстаюсь со своим покоем, свободой и одиночеством, которое благословляю.

Чем ближе время отъезда – тем меньше хочется уезжать…

Неделю назад меня привлекала перспектива будущего отдохновения на лоне всего готового: домашнего комфорта, вкусного обеда, вкусного молока, вкусных яблок, груш, слив, отсутствия студенческого недохвата во всем и трехногой обстановки, без возможности даже выпить чашку чаю, когда томишься жаждой, возможности ничего не делать и ни о чем не думать, – но сейчас передо мной вырисовывается обратная сторона медали…

Ну да черт с ним! надо ехать, так и поеду, и нечего попусту болтать языком.

А жаль все-таки уезжать; жаль внешней и особенно внутренней свободы, жаль того деятельного, умного и много размышляющего душевного настроения, которое там непременно исчезнет, и я уж знаю, чем заменится и почему…

24/VIII. Старое Село 170. Петербург летом, колония, Курманово171, Старое Село с разнохарактерными обитателями этих стран – промелькнули передо мной, как цветные стеклышки калейдоскопа, оставив впечатление отрывков каких-то мыслей, чувств, пестрой вереницы каких-то образов, пролетевших в хвосте огненного метеора лета, от которого остался только след смуглого загара на лице…

Послезавтра еду в Петербург одна, на зимнюю страду; мама остается здесь.

В летнем Петербурге – впечатление пыли, духоты, зноя, торопливой беготни по жестким каменным плитам тротуаров и мостовых; в колонии – свобода, одиночество и бодрая работа мысли и чувства; в Курманове – изящный отдых глаза и всех чувств в обществе изящнейших из известных мне женщин, среди величавого покоя отживающей барской жизни, среди людей, готовых лучше умереть, чем сделать что-нибудь неизящное, некрасивое, неблагородное в старинном смысле слова; в Старом Селе – некоторая степень свободы и демократизм разночинности, молодая энергия только что народившегося местного самоуправления (сильно запоздавшего по сравнению с другими губерниями), новые стремления в людях, впервые вкусивших от сладости свободной жизни и общественной деятельности, их неопытные надежды и приподнятые чувства, либеральные идеалы новорожденного земства и пр. и пр.; и опять – зимний, хорошо мне знакомый Петербург.

Об отдельных лицах следовало бы рассказать