Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

17/IX. Сейчас только я ясно поняла то, что прежде знала и делала по инстинкту, но объяснить себе не могла.

Так, меня удивляло, почему некоторые люди, входя со мной в более близкое соприкосновение (я называю здесь себя только потому, что мне это чаще приходилось наблюдать на себе, но, конечно, то же относится и ко всем вообще), не только прощают мне многое такое, что не простили бы другим при таких же условиях, но часто с меня переносят такое прощение и на других, мыслящих и поступающих подобно мне.

Чем это достигается?

Возьму пример конкретнее.

К. К. Алабышева – глубоко консервативный по убеждениям человек, и консерватизм этот тем страшнее, что он, в сущности, основан не столько на уме, сколько на чувстве.

Таково, впрочем, большинство консерваторов, и к ним только и приложим мой способ воздействия.

Так вот, эта К. К., которая прежде говорила: «Если бы я узнала, что вы стояли где-нибудь во время митинга на столе и произносили речь…» – или: «Если бы я видела вас с красным флагом на улице – я разлюбила бы вас», – теперь прощает мне все мои «революционные» речи и убеждения и всей душой сочувствует моим научным интересам, высказывая неизменное пожелание, чтобы я скорей получила кафедру (!!). Теперь я могу даже позволять себе иногда некоторое неизящество, высказывать самые свободолюбивые и разрушительные, с ее точки зрения, идеи, и К. К. не приходит в ужас, не повторяет: «Je n’aime que ce, qui est beau…»172 Она даже интересуется моими подругами, и Машей в особенности, про которую я ей говорила: «Она вам не понравится, потому что она некрасива и даже неизящна».

Таким образом, почувствовав ко мне симпатию, К. К. переняла часть (органически для нее возможную) моих воззрений, согласилась с частью моих вкусов.

То же было и с покойной М. В. Небольсиной, которая, к слову сказать, была гораздо умнее, развитее и образованнее К. К. (хотя и дурна как смертный грех, тогда как К. К. красива для меня до безумия), так что на нее больше нужно было действовать доказательствами и теоретическими рассуждениями. Но горе все в том, что такие люди и доказательство-то слушают только от тех, кто им симпатичен, и – главное – доказательства для них в этом только случае и могут быть доказательными.

То же повторилось теперь и с I. И. О.173, бывшим военным и моим недоброжелателем, купно с Кирой и всеми присными их174.

Нынче летом, в силу обстоятельств, мы ближе подошли друг к другу, они почувствовали ко мне некоторую симпатию, и прежняя неприязнь ко мне из‑за того только, что я – курсистка, «ученая женщина» (и как все таковые непременно должна потерять женственность и быть вдобавок глупой), пробивавшаяся в каждом слове и взгляде – совершенно исчезла, и вместе с тем изменил физиономию и женский вопрос в его постановке, и «передовая» (против нее они были очень сильно настроены) учащаяся молодежь, и все прочее…

Таким образом, во всех этих фактах общее то, что на людей действует слово того, к кому они расположены. Если бы я почему-нибудь не понравилась К. К. или М. В. – они, несомненно, остались бы при всех своих вкусах и убеждениях; если бы с О–ми мне не удалось сблизиться теперь – та же стена стояла бы между нами и та же нетерпимость и мракобесие по отношению к передовой молодежи, учащимся женщинам и освободительным идеям.

Из этого вывод: если хочешь действовать на людей – заслужи прежде их симпатию, а потом уже пускай в действие чистый ум и логику убеждения, иначе ни самый высокий ум, ни эрудиция, ни красноречие (оно еще больше всего прочего способно действовать) – не прошибут их, потому что они даже слушать тебя не станут, не постараются вслушаться и вдуматься в то, что ты говоришь, и оценить новое и ненавистное для них. Если же такая симпатия к тебе со стороны известных людей возможна – их души будут для тебя открыты, и тогда смело въезжай к ним со всем своим багажом, и если они не совсем плохие и тупые люди – ты в состоянии будешь кой-чего достигнуть (конечно, не надо только слишком обольщаться на этот счет и переоценивать крупицы возможности в страусовое яйцо).

За последние годы, когда я стала больше сближаться с людьми и научилась быть снисходительнее к их слабостям (памятуя всегда стих: «Пусть первый камень бросит тот, кто за собой не чувствует греха»175, а не что-либо иное), – я так и поступала, но совершенно бессознательно, не преследуя при этом никаких целей, не собираясь вести никакой пропаганды; просто в силу закона взаимодействия на почве общения между людьми. Теперь же я хочу сознательно произвести этот опыт с милым «Пушечкой»176, т. к. он человек прекрасный и вовсе не глупый, но всю жизнь жил и сейчас живет в таком же строгом мундштуке бездеятельности мысли, воли и инициативы, как те лошади, на которых он ездил в бытность свою в кавалерии.

Правда, Веста однажды сбросила-таки его; теперь надо ему поступать так же с тем невидимым седоком, который жестоко тянет его за узду.

Если старое еще не забыто и если он решится прийти ко мне – попробую; я ведь стала теперь умнее…

23/IX. Мы вышли вместе целой молодой гурьбой в необъятную ширь поля жизни177.

Шли мы весело, бодро, срывая по дороге цветы, поедая лесные ягоды, украшая себя зелеными ветвями молодых деревьев, не замечая зноя и дрожащей в воздухе пыли, не глядя ни вверх, ни по сторонам, а только вперед.

Вдруг (Но вот) какая-то сила подняла глаза мои к небу. Я взглянула и увидала, как прямо над нашими головами неслось большое белое облако, все насквозь пропитанное лучами скрытого за ним солнца.

Невольно я остановилась и осмотрелась…

Долго простояла я так, зачарованная и словно приросшая к месту, забыв о цели своего пути, не замечая, что происходит вокруг, видя только одно светлое солнечное облако.

Когда я очнулась – был мрак и гробовая тишина… Серые тучи неслись по небу, ветер постукивал полуобнаженными верхушками деревьев, а в лицо мне летели, кружась, листья, красные листья клена, желтые листья липы и темные, сухие и скрюченные листья дуба и бесшумно падали на мою непокрытую голову…

Я была одна, в поле, не достигнув цели, застигнутая холодным ненастьем осени…

А шумная ватага подруг давно пришла на место (к