Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Н. А. рассказал это для того, чтобы спросить меня, какое впечатление производит на меня обстановка его жизни, т. к. ввиду наступающего декабря, времени назначения стипендий в Литературном фонде, Н. А. хочет внести предложение назначить А. С. годовую стипендию в размере хотя бы 600 р., принимая во внимание его литературные заслуги, всю его почтенную деятельность и материальную необеспеченность, о которой говорят его прежние обращения к фонду за помощью.

Что я могла сказать ему на это? Ведь наружные впечатления так часто бывают обманчивы! Ведь то, что у А. С. бывает иногда кетовая икра за столом по четвергам, еще не говорит за то, что он обеспечен и не нуждается… А тем более когда так близки спутники одинокой старости: болезни, слабость и потеря способности к труду…

Т.к. это крайне щекотливое дело, и я могла поставить в неловкое положение как Н. А., так и А. С., то я и сказала откровенно, что сейчас, по моему мнению, крайней нужды у него нет, но обстановка жизни и сейчас более чем скромная; что А. С., насколько мне известно, много работает и кой-что имеет, вероятно, от своей работы; но когда придет его час и он работать перестанет – ему, вероятно, придется очень плохо; что я и сама не раз прежде с грустью думала об этом возможном моменте его жизни и всей душой присоединяюсь теперь к решению Н. А. поднять вопрос о стипендии Пругавину.

Дай Бог, чтобы это так и вышло!

Теперь еще более понятно, что за его Вьюгиным стоит сам автор…

Мне очень хотелось поделиться этим с Н. А., но я удержалась и никому еще не говорила до сих пор о новых литературных попытках Пругавина, как и самого его не спрашивала о результатах его нового предприятия. Почем знать, может быть, потом он жестоко раскаивался в том, что поделился со мной своим секретом в минуту откровенности. Если же он уничтожил потом свою пьесу (чего не думаю) или получил неблагоприятный отзыв об ней, – такое упоминание должно быть ему более чем неприятно.

Мы довольно долго говорили вчера с Н. А. о всякой всячине. Дело происходило в кабинете Ольденбурга в Академии, где Н. А. разбирал статьи и брошюры ефремовской библиотеки199 и все прочее имущество будущего Пушкинского Дома, а я отчасти помогала ему в этом, но больше – мешала, т. к. заставляла его все время отвечать на мои расспросы и вести разговор. Я так редко вижу его, что пользуюсь каждым более или менее удобным случаем, чтобы с ним поболтать. Иногда это и бывает не больше чем болтовня, дружеская, хорошая, но все же – болтовня, иногда же – разговор.

В большинстве случаев Н. А. бывает так занят чем-нибудь посторонним или расстроен своими театральными делами, что всякое упоминание даже о литературе ему неприятно, не говоря уж о театре. Тогда он пускается в политику или рассказывает о делах Академии, фондов и обществ.

Как сейчас помню, приехал он ко мне после одной из стычек с Савиной (когда я еще жила у Черняков), ну и как всегда сейчас же явилась Ли и первым делом: «Нестор Александрович, что это в Александринском все такие скучные вещи идут; отчего вы не поставите того-то?» (это его больное место как раз). Или: «Нестор Александрович, а зачем вы дали Савиной такую роль? Она ее только портит…» и т. п.

Н. А. с первых же ее слов сделал такую кислую мину, точно проглотил ложку лимонного соку; но Ли, по близорукости ли своей, потому ли, что она вообще не обладает способностью замечать, что делается с ее собеседниками от ее неумолкающей речи, пересыпанной вопросами и замечаниями, на которые не успевают отвечать, – ничего не заметила и на этот раз и продолжала в том же духе, пока, наконец, Н. А. не выдержал и не проговорил расслабленным, полным комического страдания голосом (им он напоминает мне иногда С. Ф. М-ва из Могилева): «Ради Бога, только не о театре, а то я сейчас сбегу…»

И после этого долго еще перед тем, как прийти ко мне, спрашивал шутливо: «А Лидия Семеновна опять будет исповедовать меня насчет театра? Ей-богу, это бессовестно!»

Со мной же он иногда сам заговаривает об нем, рассказывает о своих театральных горестях, о всех пакостях, на какие пускается Савина, чтобы досадить ему (ведя в некоторых «верных» ей газетах атаку против его жены)200, горюет о том, что нет хороших пьес.

«А между тем, мы должны ведь наряду с классическим репертуаром ставить несколько новых пьес в год, давать дорогу и современным авторам», – добавляет он.

Но иногда на него находит воинственное настроение, и тогда он говорит: «Ну нет, теперь уж меня из театра не выкурят: я в нем или сдохну, или выживу Савину; она со мной ничего теперь не поделает, и я поставлю-таки на своем!..» – при этом Н. А. принимает ужасно боевой вид.

Недаром Е. В. Балобанова201 рассказывала, что он в молодости был очень горячим и несдержанным. «Раскипевшаяся чайная фирма», как она с Петерсон его называли, изводя этим до невероятности. Да и сам он называет себя «задорным» в молодости. Вот уж никогда бы не подумала этого, зная его теперешнее кислое спокойствие и как бы ленивое равнодушие ко всему, что совершается на том и этом свете202.

Таким образом, эти редкие вспышки являются зарницами далеких прошлых бурь. Воображаю!

Для придания себе больше мужественности Н. А. любит иногда ввернуть какое-нибудь словцо, что у него в большинстве случаев выходит совсем по-мальчишески (ужасно) и всегда вызывает мой самый громкий искренний смех.

Так и вчера. Рассматривая ефремовские гравюры, мы натолкнулись, между прочим, на объяснение Татьяны с Онегиным в саду после ее письма, на что Н. А. заметил: «Вот, человек сделал единственный порядочный поступок в своей жизни, а его за него-то как раз все и ругают. Не понимаю людей, чего им надо! Тоже и Рудина подлецом называют за Наташку203. А что бы он делал, спрашивается, с этой Наташкой? На черта она была ему нужна? Для чего потащил бы он ее за собой?»

В гречевском «Путешествии по Европе» прекрасные старые гравюры204. Я их все повынимала и разложила по конвертам, о чем и доложила по начальству, добавив, что ужасно люблю эти старинные гравюры, что они создают всегда совершенно особое романтическое настроение, что старинные пейзажи так фантастичны, как могут быть только во сне, и