Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Фет ближе всего подходит к Тютчеву по своему отношению к природе, а стихи часто даже красивее, и уж в них никогда не попадается таких ужасных выражений и рифм, как у Тютчева иной раз: «вокруг – дух», «пронеслося – вопроса», «облак тощий» или «облак дымный», «сквозь слёз гляжу», «в обычайном углу», «Черты его ужасно строги», «И страшно грустно стало мне», «В утеху, пользу, в назиданье…» и пр. и пр. – что я объясняю просто некоторой небрежностью.

Фет холоднее и строже, но в нем иногда звучит что-то античное.

Вот Полонский – тот берет своей искренностью, теплотой и особенно мягким, сердечным тоном и отношением ко всему, за что берется.

И рассказы его читаются с интересом, хотя местами довольно слабы. Во всяком случае – в них всегда виден художник; некоторые сравнения, выражения и описания у него удивительно образны (особенно в кавказских рассказах. Например, чудесное описание открытого базара в Тифлисе в рассказе «Мадана» (?)224). Все же рассказы окрашены симпатичным чувством и безобидным юмором.

8/XI. У Бунина попадаются иногда стихотворения не столько художественно-красивые, сколько необычайно музыкальные, но не по словосочетанию (как у Лермонтова или Бальмонта иногда), а по ритму, необыкновенно отчетливому и звонкому. Я думаю, что он или сам музыкант, или очень любит музыку и чуток к ней, до того сильно в нем чувство ритма, зато художественного чутья не особенно много. Начнет иной раз очень недурно рисовать какую-нибудь картину природы, пейзаж и непременно испортит, притянув как-нибудь неуклюже и некстати себя, «ее» или и себя и «ее» вместе.

Такие параллели картин природы с чувствами человека хороши в народных песнях, у Лермонтова, у Полонского; в этих поэтических произведениях они взаимно усиливают друг друга и в общем создают нечто гармонически целое, у Бунина же – наоборот, ослабляют и прямо-таки портят.

Стихом он владеет великолепно, но настоящего поэтического чутья и чувства в нем нет, так же как и вдохновения. Он весь какой-то анемичный, малокровный, зализанный. Как раз как наши старые пейзажисты, зализывавшие свои картины до того, что они превращались в безжизненные цветные фотографии и уж всего менее могли быть причислены к искусству и творчеству.

9/XI. Сегодня пришлось проверить свои слова, когда-то сказанные о Васеньке Шухаеве и его художественном таланте (26/II 1912).

Что ж, я не ошиблась, когда говорила, что вдохновение у него есть, зато я ошиблась в другом: заподозрив его в неумении работать и серьезно относиться к делу. «Вакханалия» показала как раз обратное: в ней масса труда, упорного, серьезного и вдохновенного. Да, несмотря на всю свою подражательность, эта картина – несомненно плод вдохновения и обещает сделать из автора в будущем что-то не малое.

Я была почему-то предубеждена против нее: ожидала чего-нибудь грубого из области берлинской жизни, поэтому была приятно разочарована сегодня. Только ее и стоит смотреть на выставке225.

Еще ничего Зверев226, учитель Тото, но Васенька неизмеримо крупнее, так что Бенуа не наврал про него в «Речи», хотя вообще он пустозвон порядочный227.

И сам Васенька стал как-то симпатичнее: мягче, проще и милее.

Что ж, давай Бог ему всякого успеха в будущем. Жаль только, что Академия не поддержала его заграничной командировкой.

А уж «заграничник»-то, прости Господи! «Лимонное желе» или «глицериновое мыло», как отозвались Зверев и Тото об одной из его картин228.

12/XI. Сколько напраслины взвели на Тредьяковского! Конечно, стихи его многие ужасны, но есть среди них и такие, которые читаются с удовольствием, во всяком случае большим, чем все сумароковские, в которых один шаблон и подражания. В Тредьяковском был слишком силен русский дух, и он вместе с живой, умной личностью автора часто проскальзывает в его стихах. Духовные же оды, например, даже очень гладки у него в смысле стиха, а псалом 143 или некоторые из священных песен (XXI) – в своем роде превосходны229. Что же касается статей Тредьяковского, то они и посейчас интересны и прекрасно написаны. В прозе его попадаются иногда настоящие поэтические обороты, как, например, в речи «О чистоте русского языка».

Несправедливо также замолчены в свое время и забытые ныне романы Александрова (Дуровой). Они, на мой взгляд, очень талантливы для того времени и для женщины в особенности. Фантастический элемент вводится автором очень тактично и умело, не преступая границ и не доходя до смешного; совершенно отсутствует женская сентиментальность и «бабская» психология, и весь тон их простой, умный, искренний.

Лучший, по-моему, из тех, которые я читала, – роман «Гудишки»; «Ярчук» гораздо слабее, а «Клад» тоже ничего. Интересны и симпатичны ее записки «Год жизни в Петербурге». Любопытные там подробности о Пушкине230.

Но воображаю, как комично бывало ее положение, когда она входила во фраке в гостиную и мужчины не знали, уступать ли ей место или она сама должна давать его другим дамам. А Пушкин, называя ее Александром Андреевичем (кажется), – целовал при этом в руку!!

А жаль ее все-таки; она, верно, чувствовала известную ложность своего положения.

14/XI. Какие мы жалкие люди! Мы боимся быть самими собой даже наедине с собой; мы не решаемся высказывать свои взгляды, признавать свои пороки, обнаруживать свои настоящие чувства даже в дневнике! Даже и тут мы лжем, стараемся замаскировать свое лицо, становимся на ходули общепризнанной добродетели, оправдываем свои истинные желания и стремления взглядами ходячей морали!

А уж быть тем, что мы есть, при других – никогда!! С добрыми – и мы добры, с хитрыми – хитры, с простодушными – простодушны и доверчивы! И еще хвалимся и гордимся качествами такой безличности и переметчивости: «помилуйте, мол, это доказывает нашу широту и мудрость житейскую!..»

Еще бы не мудрость! А главное – оно так спокойнее: не приходится ни с кем бороться за свою индивидуальность, отстаивать ее права.

Если в нас есть честолюбие – надо набросить на него какой-нибудь благовидный покров, ну хоть слезливой любви или еще чего. Если в нас есть положительная нелюбовь к кому-нибудь, кого мы должны, по общеустановленным понятиям, любить почему-то, – надо прикрыть ее хоть жалостью; если мы скупы и эгоистичны – и их [так!] спрячем подальше, посокровеннее!..

Мы не заставляем полюбить себя такими, какие мы есть, со всеми нашими слабостями и недостатками, в старом оборванном платье – мы наряжаемся в тот туалет, который нам приготовил дорогой портной, шьющий для всех за известную цену. У нас не хватает храбрости показать кривизну своего стана, горб или излишнюю худобу: мы подправляем его ватой.