Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

всегда правильно оценивает вещи, по-моему; в особенности же что касается современных (что, конечно, самое трудное и опасное в возможности недооценить или переоценить). В ней очень прочны привязанности к классикам, ими она зачитывается и знает их великолепно (я ей в этом и в подметки не гожусь); но все новое – слишком уж быстро перелистывает, не стараясь вчитаться и вдуматься.

Ну что ж! Нельзя обнять необъятное! Довольно с нее своей специальности, и не в человеческих силах ко всему относиться с одинаковым вниманием и интересом.

3/XII. Самого «Драгоценного» я всегда люблю неизменно, но писания его – некоторые люблю очень, а некоторые – сильно недолюбливаю.

Человек одаренный, умный, чуткий и умеющий быть действительно простым, он часто приступает к писанию в маске какой-то искусственной простоты, бесстрастности, хладного созерцания и равнодушного раздумья над жизнью, протекающей пред его умственным взором в образах отживших памятников литературы. Еще будучи молодым человеком, он в писаниях своих старался казаться зрелым мудрецом, чуть ли не древним старцем, которому уже чуждо стало «все человеческое»…

Желая быть вполне объективным и пытаясь как можно дальше запрятать свою личность за пышные фразы, порой надуманные и деланые, Котляревский этим только еще больше заставляет читателя ее чувствовать, как и сам ее чувствовал в то время, когда насильно хотел подавить.

И в такого рода писаниях я не люблю его.

Но вот иногда вдохновение берет верх над холодной рассудочностью; пышная фраза становится естественнее и художественнее, живая симпатия окрыляет туманный образ прошлого, нежное, слегка романтическое чувство проскальзывает сквозь холодные слова исследования, согревает их и легким, ясным лучом проникает в душу читателя, исходя из собственной души самого автора, и в этих творениях – я люблю Н. А.

Только их не много!.. К ним принадлежат статьи об А. Толстом, о Тургеневе (как драматурге; прекрасная статья, по-моему), маленькая речь его в апреле, кажется, 1912 года, о Герцене – настоящая жемчужина поэзии среди обычных скучных и бесцветных юбилейных речей, и некоторые отдельные страницы в его книгах246.

Прочие известные мне вещи – умные, талантливые, но холодные и равнодушные, почти бездушные, как будто в то время, когда автор писал их, душа его была где-то далеко, поглощена другими интересами. Таков, например, сколько помню, «Гоголь». А ведь прекрасная вместе с тем книга247.

Третья категория – не имеет достоинств «Гоголя» и интереса первых названных произведений и вовсе меня не удовлетворяет. Таковы: «Лермонтов», «Мировая скорбь», «Поэзия скорби и гнева» и начало «Шестидесятых годов» в «Вестнике Европы», которое мне только и удалось прочесть. Все они слишком поверхностны и как бы беспочвенны. Котляревский возвел прекрасный, но висящий в воздухе купол, предоставляя другим ставить под него стены и подводить фундамент248.

Но что бы и как бы Н. А. ни писал, справедливость требует сказать, что последующим работникам придется считаться с его трудами, т. к. главное и основное слово им сказано по поводу всего, за что он брался; так что слово это придется только развить, обосновать и доказать историко-литературными фактами.

Позже. Интересна статья Зелинского «Трагедия верности» («Вестник Европы», 1912, XI) по своему непосредственному содержанию, но главным образом по скрывающейся за ней подкладке, делающей ее в достаточной мере тенденциозной и насквозь субъективной.

Но надо отдать справедливость почтенному Фаддею Францевичу: ее талантливость и художественная форма ничем не обнаруживают ее тенденциозности в глазах непосвященных.

А подкладка вот какова.

Весной этого года в нашей библиотеке (курсовой) усиленно стали ходить слухи и рассказываться истории о донжуанских похождениях профессора Зелинского, о многих будто бы жертвах его неистощимой молодости с ее любовными исканиями, о его с каждым годом разрастающемся незаконном потомстве.

Придавая обыкновенно мало значения слухам, берущим начало (рождение) в нашей библиотеке, известной старой сплетнице, – я и на этот раз не обратила никакого внимания на все россказни, хотя мне даже называли фамилии слушательниц, мне отчасти известных, которых Зелинский осчастливил своим вниманием.

Но нынче осенью слухи приняли вполне определенную форму и, кроме того, были мне переданы из нескольких различных источников, некоторым из которых я не могу не доверять, так что сомнения в их достоверности не может быть уже никакого; а так как они, помимо того что любопытны сами по себе, как известный факт, еще, кроме того, раскрывают тайный смысл всей статьи «Трагедия верности», – то я и позволю себе передать их по мере сил и умения.

Фамилий особ женского пола называть незачем; дело от этого нисколько не выиграет; но известно, что от времени до времени наиболее усердные из семинаристок Зелинского получают как бы «частную командировку за границу» (по выражению Тото), попросту говоря – скрываются на известное время под героическое небо Греции или Италии для того, чтобы там произвести на свет плод усиленных занятий в семинариях профессора-антика249.

Курсистки молчат по этому поводу (а из‑за Александра Ивановича какую историю подняли в свое время, не приведи Бог! И ведь тот был агнцем невинным по сравнению в этом с Зелинским!), но в совете профессоров поднялось благородное негодование, возвысились возмущенные голоса против таких похождений, оскорбляющих науку и нравы ученых (злые языки говорят, что всех более возмущался «неподражаемый образец логики» Александр Иванович), и возбудился вопрос о том, не устранить ли из своей среды такого нежеланного colleg’у.

Часть более благоразумная, вероятно, решила, что это частная жизнь, в которую вмешиваться никто не имеет права таким образом, тем более что курсистки – не девочки-несмышленышки, но другая часть, более решительная и стоящая на страже общественных интересов, решила отправиться к Зелинскому и потребовать объяснения.

Говорят (вообще, ко всему, что я здесь рассказываю, следует прибавлять слово «говорят», а я – за что купила, за то и продаю), что Зелинский встретил их отнюдь не как кошка, съевшая чужое мясо и застигнутая на месте преступления, и еще менее – как кающийся грешник, а как герой и победитель, обнаруживающий перед врагами свои военные трофеи.

Он и не думал отрицать возводимых на него «преступлений», но претворил их в заслугу себе, в свои нравственные и гражданские подвиги и проводил почтенных (а может быть, и смущенных) коллег словами: «Я считаю, что каждый сильный и здоровый мужчина обязан производить героев». Следствием этого визита или в ответ на него явилась вышеозначенная статья Зелинского в «Вестнике Европы».

Отдавая должную справедливость прямоте и мужеству такого заявления, признавая всю убежденность и уверенность в правоте такого воззрения, допуская всю возможную поэтичность и своеобразную красоту, которыми Зелинский сумел, наверное, обставить всю процедуру сближения «орла с орлицей» для