Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Чуть кто-нибудь появляется перед нами – мы уже вздернули, как на веревочку, все черты нашего лица, привели в определенное движение шарниры, скрепляющие части нашего тела, заставили язык произносить привычные слова…

Натуру прячем, искусство выставляем наружу; да и то не свое, а чужое. А если окажется храбрец, который покажет нам голую натуру свою (как Арцыбашев, например), – мы сейчас закричим: «Ах, как он груб! как неизящен!!»

Недавно еще как-то у нас зашла об этом речь с Тото, и он признал и за собой такой грех, прибавляя, что знакомство и дружба с Филиппом Могилевским много открыли ему глаза на себя и на необходимость быть прежде всего собой, не наряжаясь ни в чьи костюмы, не раздувая себя ни на один час в какого-то вола всяческих добродетелей и привлекательных в обществе качеств.

Я, к которой все вышесказанное главным образом и относится, – ответила, что тогда, пожалуй, все люди покажутся скучными, да и самому оно, в сущности, весело морочить других, играть перед ними комедию.

– Играя вечно комедию, разучишься в конце концов жить, да и потеряешь себя в безграничном количестве принятых на себя ролей, – ответил Тото.

– А с какой стати показывать себя людям? Заслужили ли они это? Сумеют ли понять и оценить такое человеческое отношение к себе? Гордость не позволяет мне открывать себя всем.

– Будет время, когда и захочешь открыть себя избранным, и не сумеешь: маска въестся в плоть и кровь и вытеснит живое лицо. А кроме того, гордость скорее в том, чтобы презирать мнение других и не унижаться до ломания комедии перед каждым встречным.

И то и то справедливо! В чем же истина?

Последнее, как говорит Тото, хорошо еще тем, что сохраняет энергию человека для дела, не расходуя ее по мелочам и отвлекая внимание от себя на окружающее, что всегда дает больше впечатлений и освежает…

15/XI. Хороший старичок, верно, Ал. Луговой; по крайней мере, каждая строчка его книги «Стихов» (1912?) говорит о том, что он хороший, и о том, что он старичок231.

А какой прелестный, оригинальный и интересный рассказ Полонского «Рассказ вдовы»232. Напрасно Маша «не уважает» его рассказов; они местами слабы, но в них всегда чувствуется талантливый художник, и вовсе они не скучны.

Но это безобразие! Я теперь все таскаю книги из библиотеки Пушкинского Дома и читаю их вместо того, чтобы готовиться к предпоследнему экзамену. Безобразие, но я ничего не могу с собой поделать! Книги сами прилипают к рукам, когда я их там перебираю и пересматриваю233.

20/XI. Слабая в художественном отношении, но интересная по затронутым вопросам повесть Лугового «Наши дни» очень правдива и верно отражает затронутый момент.

Такая усталость, разочарование, болезненная, нутряная любовь к России и воскрешение всех национальных чувств действительно замечаются в бывших передовых бойцах революции.

Прежде я думала, что все революционеры и социалисты – интернационалы, что противное – противоречиво, т. к. социализм несовместим с национализмом (в широком понимании идей социализма это так и должно быть, по-моему), но знакомство с Петрашкевичами и их друзьями, в свое время, как и сами они, пострадавшими за освободительные идеи, – показало, насколько все они националисты и как близки и дороги им интересы их родной нации, наперекор их теориям.

Это, собственно, и сблизило меня с ними, т. к. сама я никак не могу отделаться от своих национальных симпатий, хотя тоже понимаю разумом, что будет время, когда нации исчезнут, а будет только один народ, единый и нераздельный на всем земном шаре.

Петрашкевичам и их друзьям дорога и русская культура, и русский народ, и даже – русское государство! Один из них, Максим (фамилии не знаю), говорит, что против немцев каждый русский должен идти воевать, что он способен был бы поднять в Германии бунт только для того, чтобы убить ultra-немца – Вильгельма, что, если будет война с Австрией теперь и немцы будут угрожать опасностью России, – он пойдет сражаться с ними. Даже сам Станислав Густавович Петрашкевич, наиболее сознательный, трезвый и цельный из них, ответил на мой вопрос: «Если сойду с ума, так пойду», – причем видно было, что он допускает возможность сойти с ума для такой цели. А через несколько времени, позднее, он говорил уже не задумываясь, без упоминания о сумасшествии: «Конечно, пойду».

При всем этом – все они сознательные эсдеки, все так или иначе пострадали от строя русского государства, все антимилитаристы, поэтому особенно интересна возможность временно соединиться с правительством в минуту опасности для отечества. Соня, для которой не существует жизни без Станислава, говорит с огнем в глазах, что, если австрийцы будут к нам подступать, – «Станислав не смеет не пойти», «Станислав должен идти». «Все мы пойдем тогда», – заключает она, и это не слова.

Я полагаю, что эта компания подписалась бы под многим, о чем говорит Савельев с Всеволодом в последних главах «Наших дней», и это настроение правильно подметил и передал Луговой234.

Хорошо описан у него день 17 октября 1905 года, если исключить мелодраматическую фигуру героини, и так же правильно схвачены несколько раз менявшиеся настроения его.

22/XI. Вот еще один, верно, хороший человек был – И. Щеглов. Так говорят об нем по крайней мере его «Рассказы» (С.-Пб. 1910).

Но и бесшабашная, верно, голова! Простая, бесхитростная русская натура, не лишенная ума и таланта, а сердце доброе, отзывчивое, мягкое, скромное и пьяное… Я почему-то думаю, что он должен был пить. Человек с лучшими стремлениями и неспособный к делу. А может быть, и свойственная нам бесхарактерность, и общая беспорядочность и нужда, и жизненная неудача заели. Такие люди в большинстве случаев неудачники! Не им дано ковать себе счастье! Они не молоты, а скорее наковальни в руках судьбы.

Таков же и почерк его: широкий, размашистый, беспорядочный. Такова и вся библиотека его, и пометки его на книгах235.

А много, верно, живых лиц выведено у него в рассказах. Как-то чувствуется, что человек писал с натуры, единоличной и персональной. Например, Петр Васильевич в последнем рассказе «Три неприятности». Это и еще «Мечта художника», пожалуй, лучшие из рассказов, да и в них много лишних длиннот. Остальные вовсе слабые, хотя, повторяю, человек не без таланта. Вроде Горбунова: скорее рассказчик, чем писатель, только Горбунов посильнее.

На всех четырех описываемых мною в Академии библиотеках лежит отпечаток их собирателей.

Лучшая и наиболее ценная – конечно, ефремовская. Это – коллекционер, с неизменным терпением и настойчивостью собиравший все, что выходило в печати – в