Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

достаточно слаб. А Аничков хоть и талантлив, но часто срывается на большие глупости, вроде того, как однажды на одном из своих докладов в историческом обществе он уверял, что наука движется необоснованными гипотезами. Необоснованными, чего уж лучше!..

А относительно И. И. Срезневского Н. А. рассказал такую штуку.

– Я сам хотя и застал его, но своего мнения об нем, конечно, составить не мог; зато отец мой262, бывший его учеником, очень уважал его, и главным образом за то, что Измаил Иванович необычайно нежно, буквально фанатически, по словам отца, любил свою славистику, хотя напал на нее не сразу. Ведь он, между прочим, пробовал сперва свои силы в литературе и считал даже себя крупным художником, отчего часто не любил, а иногда прямо-таки завидовал многим из своих современников. Особенно не любил он Гоголя. Он даже запретил своим детям его читать263.

– Так вот отчего в его библиотеке не оказалось ни одного произведения Гоголя! – рассмеялась Маша264.

О Пыпине же Н. А. отозвался особенно симпатично.

– Нельзя, собственно говоря, судить по-настоящему о степени талантливости Пыпина, – по обыкновению просто и охотно делился с нами Н. А. своими мыслями, – так как все его научные труды написаны спешно, ради куска хлеба. Он жил своими писаниями, кроме того, на нем же лежала большая работа в «Вестнике Европы»: Пыпин вел там и библиографический, и научный отделы, и – хотя-нехотя – необходимо было представить в конце каждого месяца 5–6 печатных листов, для того чтобы содержать свою семью. А в доме у него была удивительно своеобразная атмосфера! Он весь жил наукой и воспоминаниями. Стол – Чернышевского265, кресло – Чаадаева266, – между прочим, – чудесное кресло: в высшей степени мягкое и удобное, – вставил в скобках Н. А., – литературные и общественные заветы Добролюбова, – и прочее в таком роде; и при этом – ни слова постороннего, кроме науки*. Он, жена его, затем еще пять каких-то старушек267 – все это жило одним: наукой. Зато когда приходил Вл. С. Соловьев и еще кто-нибудь из бывших участников «Свистка»268 – начинался такой кавардак, такая буффонада, такой сумасшедший дом, – что вы себе и представить не можете ничего подобного. Боже, что мы только выделывали тогда!.. То есть во весь вечер не произносилось буквально ни одного умного или серьезного слова. Как мы дурачились!.. Мы называли себя Gaudeamus’ами269 и подымали иной раз такую возню, что жильцы со всех соседних квартир сами бежали унимать нас или присылали дворников… А на рояли что мы выделывали! Какие разыгрывали рапсодии! Одна у нас была совершенно особенная, называлась «абиссинской рапсодией», и исполняли мы ее в четыре руки с Владимиром Сергеевичем. Можете себе вообразить, что это было! Настольной нашей книгой был Козьма Прутков; мы разыгрывали в лицах его пьесы, писали и ставили свои, какую-нибудь «Май-бороду или Июнь-усы», и все в таком роде, где царила глупость на глупости, одна нелепость щеголяла перед другой, а мы во всем этом – друг перед другом. Александр Николаевич потешался самым добродушным и искренним образом всем этим; то есть он так хохотал над нашими проделками, как маленький ребенок; прямо на редкость! Хорошее было время!.. – после маленькой паузы заключил Н. А. свой рассказ.

Когда разговор наш перешел на художников, чтобы дать слово представителю их в нашей маленькой компании – Тото, – Н. А. и тут вспоминал и рассказывал много интересного. Мне запомнился один рассказанный им эпизод, происходивший в квартире его дяди, художника Сорокина, жившего в Москве в школе живописи и ваяния270.

Мы говорили о некультурности нынешних художников, о их необразованности сравнительно со старыми, которые как-то больше обтирались среди современных им поэтов и писателей, с которыми водили компанию.

В опровержение этого высказанного Платоном мнения Н. А. рассказал следующее:

– Однажды собрался у моего дядюшки, художника Сорокина, кружок художников, среди которых были, между прочим, как сейчас помню, Прянишников, Железнов, Перовский271, Ап. Майков только что закончил тогда свои «Два мира»272 и пришел к дядюшке, чтобы прочесть их. Я тоже был в числе приглашенных на чтение (тогда еще студентом)273 и как сейчас помню всю картину. Майков прочел, с чувством, с увлечением. Гробовое молчание в ответ. Ну, он, верно, польщен был сначала; думал, сильно, значит, впечатление; но наконец наступила пора высказать свое мнение. Молчание по-прежнему. Майков начинает ежиться, и дяде, видимо, неловко, а художники – одно невозмутимое спокойствие и хладнокровие. Наконец, подходит Железнов (кажется). «А что, можно посмотреть вашу рукопись?» Майков подает. Тот вертит ее в руках, пробует пальцами, смотрит на свет, наконец, протягивает обратно Майкову и с некоторым оживлением спрашивает274: «Скажите, какая прекрасная бумага, где это вы ее покупали?»… Тут, помню, дядя совсем сконфузился, Прянишников прыснул со смеху, а Перовский с мрачным сарказмом оглянулся на всех. Тем и закончились впечатления от «Двух миров».

28/XII. Вообще, очень красивый как личность, Н. А. особенно красив как профессор.

Это совершенно своеобразная, непохожая на других фигура. Эстет до мозга костей, он из лекций своих делает прекрасную абстрактность, далекую от жизни и ее страстей даже в самый бурный разгар их. Далекий и чуждый, как далекая и холодная красота северного неба или задумчиво-холодная275 прелесть луны, – он никогда не протягивает теплых нитей от своей души к душам слушателей, а только испускает из себя ясные лучи холодного светила, освещающего покоящийся в зачарованном сне зимний пейзаж. Он не горит, как свеча, не тает, как она, мерцая и трепетно вздрагивая при горении, съедающем жизнь; он светит ровно, ярко, бестрепетно, как электрическая люстра.

Н. А. никогда не затрагивает интересов настоящего момента, не проводит параллелей, не делает выводов из прошлого к настоящему и будущему; он только толкует имеющийся материал беспристрастно, холодно и вместе свободно, не стесняясь высказывать свое настоящее мнение. Его лекции всегда обдуманны, отделаны и носят вполне завершенный характер. Это – ряд эскизов, хорошо задуманных и красиво и оригинально исполненных.

В разгар нашей революции, весной 1905 года, он читал на курсах Лесгафта (!) о «Легендах о Богородице» и все ждал, по его выраженью, «когда его наконец побьют и выгонят»276. Последнего не случилось, и его аудитория собирала большое количество слушателей. Она, очевидно, была маленьким душистым оазисом красоты и гармонии среди царствующего хаоса и душевного разлада. Его эстетический объективизм в науке и художественное совершенство формы имеют силу и влекут к себе, несмотря ни на