Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Большой шаг вперед для Александринского театра дойти до Л. Андреева!

Что же сказать о пьесе?

Прежде всего – вещь очень неровная, невыдержанная. Сильные места чередуются с невозможно слабыми; драматическое и изящное – с смешным и безвкусным; сценическое – с необыкновенно вялым и скучным. Все это относится к обычному недостатку андреевского творчества, к отсутствию в нем чувства меры.

Затем второе. Автор или мало знаком со сценой и не знает ее требований, или не думал вовсе об ней во время писания. Он не знает, где время опустить занавес, на чем остановиться. Поэтому за прекрасным, потрясающим моментом – следует жидкая водица или кисло-сладкий кисель, разбивающий и уничтожающий впечатление.

Но это тоже может быть отнесено к отсутствию художественного такта и чувства меры.

Много мест и положений нелепо-смешных, производящих, особенно со сцены, впечатление фальши и безвкусной вычурности. Роль княжны вся глупа, от начала до конца. Сторицын вышел, несмотря на все, человеком симпатичным, обладающим благородной душой, но в скольких местах он дурак дураком, и ничего больше! Жена его – кой-что имеет за себя, но в общем – в ней много надуманного (в ее изображении, конечно).

Лучшая роль и, безусловно, удачная от начала до конца – положим, и наиболее легкая – проф. Телемахова. И играл его Яковлев (Корн.)296 превосходно.

Конечно, она куда грубее и шаблоннее роли Сторицына (в котором, к слову сказать, Аполлонский доходил иногда до истинного вдохновения, в 3‑м действии, например), но потому, вероятно, она удалась как автору, так и артисту (которому трудно вообще-то сделать что-нибудь из неудачной роли), с ролью же Сторицына Аполлонский не всегда мог справиться, несмотря на все свое искусство, что уже в значительной степени должно быть отнесено за счет Андреева.

Собственно, я думаю, что Андреев, может быть, и справился бы со Сторицыным, если бы побольше подумал и потрудился над этой ролью, а то, как говорил Нестор Александрович, – он, во-первых, не признает никогда никаких советов и не интересуется никакими мнениями, ибо убежден, что гениям мнения смертных не указ, а во-вторых, когда Н. А., вопреки всему, все-таки посоветовал ему кой-что изменить в пьесе и не торопиться с ее постановкой, не исправив сначала многих несценичностей (извиняюсь!), – Андреев и от того и от другого отказался.

Я была удивлена таким отзывом об Андрееве, т. к. считала его гораздо умнее, но Н. А. нашел это почти естественным в его положении.

– Если бы вы видели, как живет Андреев и ему подобные нынешние писатели покрупнее, кем они окружены и кто составляет их общество, – вы бы не удивлялись. Ведь кого, в самом деле, видит он вечно у себя перед глазами? Или четверторазрядных писателей, питающихся крохами с его стола (не духовного, но настоящего, с хлебом и водкой); или мелких репортеров-еврейчиков, не могущих сплести грамотно и двух слов и ездящих к нему, чтобы, во-первых, угоститься на его счет, а во-вторых, заработать копейку-другую на фельетоне «Как живет и работает Леонид Андреев» и пр.; или же дам, приезжающих только для того, чтобы получить возможность сказать где-нибудь при случае: «Когда я была у Андреева», – или: «Вчера я обедала с Андреевым» – и пр. и пр. Все это курит ему фимиамы, льстит грубейшим образом и низкопоклонничает, уравнивая чуть ли не с Господом Богом.

«Ну что такое Гоголь! Что такое Тургенев! Вот вы – Леонид Андреев – это талант, это – альфа и омега литературы».

Мало-помалу Андреев и проникся убеждением в том, что он – гений, а все бывшее до него – ничто.

Между прочим, Н. А. спросил Андреева, к кому должно относиться последнее восклицание Телемахова: «Убийца!» – на что тот ответил: «К Богу».

Пойми, кто может!..

26/II. Читаешь это какие-нибудь женские воспоминания, вроде как сейчас В. Т–вой о Стасюлевиче (В. Е. 1913, I)297; слушаешь подобные же рассказы, – например, Е. В. Балобановой о Веселовском298; вспоминаешь драгоценных учителей и их преданных учениц на Курсах, – и грустно и тошно становится на душе. Как это все серо, как скучно, как мизерно!

Сидит это какая-нибудь сорокалетняя корректорша рядом с кабинетом редактора, прислушивается к шороху его движений, звуку его голоса, скрипу его шагов, с жадностью ловит его слова, обращенные к ней, – и каждая, самая простая, обычная шутка, любезное замечание, привычная улыбка, – кажутся ей знаками особого внимания к ней, имеющими какое-то большое значение в его устах и в отношении к ней. Кажется, что только к ней и обращается он таким тоном, только с ней и говорит, так улыбаясь, только из особого доверия и дружбы (дальше чистой, возвышенной дружбы они обыкновенно не идут в своих предположениях и тайных притязаниях) к ней делает ей маленькие признания из области своих личных дел, и она потом с гордостью заносит их на страницы своих воспоминаний. Она старается показать читателям, что между ним и ею было особое родство душ, особая дружба, на этом родстве основанная, да в некоторых случаях – на недовольстве окружающим и раз сложившимися условиями жизни. Каждая из них втайне думает, что, если бы он узнал ее раньше, до того как… и т. д., – обстоятельства сложились бы, может быть, иначе, и кто знает!..

Бедные женщины! У них нет «этого» в жизни, а между тем душа так просит его!..

Светлое явление в маленькой, серенькой жизни бедной корректорши порядочный, гуманный, образованный редактор – кажется ей уже чем-то необыкновенным, светом для всего мира, величиной, видной отовсюду, и ее служебная близость к нему, человеческие отношения между подчиняющим и подчиненной кажутся дружеской интимностью, которой удостоена она одна. Преданная ему беззаветно, готовая всю себя принести в жертву чему-то великому, по ее мнению, – она возводит в бесконечную степень ценности и значительности каждый поступок своего светоносца и с гордостью показывает людям: «вот как относился ко мне такой-то», «вот что известно об нем только мне одной!..», думая, в наивности души, что то, что она сообщает об нем, так же важно для всех, как для нее самой.

Такова женская душа!

И воспоминания этих несчастных созданий все на один манер, и воспоминаемые наряжены все в добродетели одного цвета, и отношения между воспоминающими и воспоминаемыми оттенены одним чувством. Редко, и то только исключительная талантливость, вносит некоторое разнообразие в эту скучно-знакомую картину, оживляет ее молодым смехом или добродушно-насмешливой старческой улыбкой.

Бедные женщины,