Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

бы чепуху ни несли с кафедры. С докладом он выступил всего раз, причем очень поразил нас тем, что произнес его от начала до конца, не имея при себе ни тетрадей, ни каких-либо записей, кроме бывших у всех нас в руках гектографированных тезисов, по требованию А. И. В нашем семинарии это был первый случай, причем видно было, что человек не выучил заранее записанное, а просто и свободно передавал наличный ход своих мыслей, давно разобранных и приведенных в порядок. Этим он вызвал в нас всех величайшее к себе уважение. Не раз принимал он участие и в прениях, причем, как мне тогда казалось, говорил всегда дельно, умно, скромно и просто, без всякого желания блеснуть; голос у него был тихий, спокойный, ему не приходилось повышать его, т. к. все слушали его с большим интересом.

Семинарий А. И. был для начинающих, поэтому большинство говорило с чужих слов, неся при этом невозможнейшую ахинею, вызывавшую в нас, испытанных ученицах А. И., презрительные улыбки и такие же переглядыванья и перешептыванья. Мы от души презирали «мальчишек», как называли мы студентов с легкой руки Рафаилович, и были искренно убеждены, что они только смелее и «нахальнее» (из того же источника) нас, а вовсе не умнее; и потому в то время, когда настоящие вольнослушательницы университета выступали наравне со студентами с рефератами и спорами, мы, бестужевки, соль семинария, можно сказать, замыкались в величественном молчании…

Однако в перерывах и мы снисходили до «мальчишек» и вступали с ними с высоты своего величия в посторонние разговоры.

Позднее, когда от всей этой бестужевской компании осталась я одна почти узаконенным зайцем университета и посещала лекции и практические занятия многих других профессоров, кроме Введенского (напр., Лосского, Овсянико-Куликовского, Петражицкого, Зелинского, Суханова и т. п.), – я изменила свое отношение к студентам, вполне ценя и уважая их деловитость и бо́льшую способность к научному творчеству, чем наша; у меня налаживались с ними хорошие товарищеские отношения, в какую аудиторию я ни входила.

Но это к делу не относится.

Итак, я прониклась уважением к Добрину; мне несколько раз хотелось заговорить с ним, но я все не решалась.

На следующую зиму семинарий А. И. был преобразован, сделавшись «закрытым», так что из студентов попало только человек 12–15 избранных, а нас по-прежнему человек 10. Занимались мы наверху, в зале Совета, запивая философские и иные рассуждения чаем, которым угощал нас А. И., но Добрина среди нас не было; он или окончил, или углубился в свою юриспруденцию.

Раза два после того я встретила его в трамвае, где он сидел в углу, съежившись и закрывшись, по обыкновению, газетой; я была уверена, что и он видал меня и узнавал, но никогда не кланялся. Одет он был в какое-нибудь старенькое тоненькое пальто, и хотя сама я хожу всегда очень легко одетая, почти никогда не мерзну, – глядя на него, я невольно испытывала холод, таким он выглядел иззябшим.

Последнее время я совсем потеряла его из виду, и вот вчера в трамвае смотрю и не верю глазам своим: через два человека от меня сидит элегантный молодой человек в сером костюме, серых перчатках; на ногах – желтые ботинки, на голове – английская соломенная шляпа. Два раза взглянули на меня из‑за большой газеты черные, как будто знакомые глаза и сейчас же опять погрузились в газету.

«Добрин или не Добрин? Конечно, Добрин. Конечно, нет!»

В конце концов я осталась в уверенности, что это он.

На углу 9‑й [линии] и Большого [проспекта] выхожу; Добрин тоже, и тут же, в трамвае, снимает шляпу и кланяется.

– Виноват, я, кажется, встречался с вами в университете…

– Встречались, – говорю, – на занятиях у профессора Введенского.

– Да, да; только извините, ни фамилии, ни имени-отчества вашего не помню. А я не узнал вас сначала, и – должен сказать вам комплимент – оттого, что вы очень помолодели.

Слушаю и ни глазам своим, ни ушам не верю: громкий голос, развязные манеры, раскатистый, немного нервный смех…

– Бывает, – ответила я с улыбкой. – Я тоже вас не узнала сначала… Что вы теперь делаете?

– Адвокатствую. Винавер мой патрон. Кроме того, состою секретарем нового юридического журнала по гражданскому праву, который редактируют Пергамент, Покровский и др.323, – говорил Добрин так же громко и развязно.

На 7‑й линии перед новым домом с шикарным подъездом и швейцаром Добрин остановился, сказав: «Ну, я дома»324, – затем мы простились; я позвала его к себе, на что Добрин отозвался очень охотно.

Мне он как-то сразу перестал нравиться в тот момент; но теперь, когда я вспоминаю его задним числом, я нахожу некоторые смягчающие вину обстоятельства: во-первых, за всей этой развязностью скрывалось все-таки, мне думается, некоторое смущение, вначале Добрин был даже немного красен; затем, когда он читал газету, лицо его было такое же славное, серьезное, как и прежде; и, наконец, – не была ли вся эта развязность следствием охватившей всего человека радости от сознания того, что вот я столько времени ходил холодным, бедно одетым студентом, а теперь я наряден, как и все, на мне новенькая пара (может быть, два-три дня еще только как купленная), я – секретарь научного журнала, адвокат, я сам себе проложил эту дорогу, сам достиг этого, своим умом и терпением, передо мной открылась будущность. Может быть, это сладкое упоение молодостью, жизнью, вдыхание в себя всех ее радостей, впервые ставшее доступным человеку после долгой серой борьбы с нуждой и угнетением! Может быть, впервые засветило солнце и для него, впервые ласково закивали ему деревья, он сам впервые почувствовал себя молодым, увидел красоту мира, красоту этого большого холодного города, так долго одевавшего его только в мрак и холод нищеты, ласковые лица публики, и неудержимо захотелось ему показать себя именно мне, видевшей его бедным и робким, в этом новом виде, когда и он как все уверенные, беспечные, хорошо одетые люди!

И смех ведь у него нервный, как я заметила, видно, недаром он ему дался!

17/VI. Кошелёво. Милый, симпатичный, талантливый Л. Бегун. И все-таки я опять думаю, что это «она», а не «он». Но на этот раз я говорю: что ж, тем лучше! Это «ее» «Бескрылое счастье», «ее» героиня-мечтательница, «ее» восторженность, женский вкус и манера, а не мужской325.

31/VII. Кошелёво. Вот уж сколько времени я ничего не пишу и не имею желания писать. У меня были маленькие способности к писанию, но я чувствую, как они с каждым днем уплывают, и я остаюсь холодной, бесплодной и грустной, как