Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

осень при взгляде на отходящую красоту лета. Передо мной проходят люди, надо мной солнце совершает свое течение, сквозь уши проходят ликующие возгласы жизни, – а я стою безучастно, глухая и слепая ко всему326.

Конец моей весне…

Молодежь стала относиться ко мне с некоторым почтительным вниманием, мужчины целуют руку, дамы приобщают к своему кругу. Только еще таких десятилетних шалунов, как прелестный Сережа Ландшевский327, не останавливают мои полуседые виски и поблекшие ланиты, и они то и дело разлетаются ко мне с какой-нибудь шалостью, веселой проделкой или остроумной насмешкой. Что ж! И то слава Богу! В отношении остальных мне осталась последняя отрада (какая, между прочим, прелесть!) – наблюдать издалека, как формируется новая жизнь, как складывается чужое счастие, как разбиваются юные сердца; в этом последнем случае моя рука еще достаточно тверда и сердце достаточно отзывчиво, чтобы поддержать их и согреть умирающим огнем моей собственной любви…

5/VIII. Сейчас прочла в «Бюллетенях жизни и литературы»328 заметку о Врубеле, и вспомнилась мне жена его, Забелла, недавно умершая329.

Когда я прочла о ее смерти, я от души огорчилась, т. к. Забелла была из тех женщин, которые умеют внушать к себе любовь и вдохновлять поэтов и художников. Не то чтобы она была великой женщиной, как, может быть, Полина Виардо или др.; я не знаю ее на сцене, да и не думаю, чтобы она была так особенно хороша: как ее голос, так и наружность ее исполнены лиризма, но не драматизма, и при этом совсем особенного, какого-то загадочного, сказочного. Она – сказочная русская (как это ни странно!330) царевна, сидящая за семью замками или томящаяся в темном подземелье, куда никому нет доступа, кроме богатыря Ивана-царевича; она сказка-загадка, и таковой именно видел и понимал ее Врубель, когда изображал ее на портретах; таковой и я увидела ее в последний раз, когда с ней встретилась.

Случилось это всего два раза. В первый она не произвела на меня никакого впечатления, т. к. показалась мне старой, а голос – дребезжащим, разбитым и только. Зато Римский-Корсаков, романсы которого она исполняла (дело было на лекции И. И. Лапшина о Римском-Корсакове в Педагогическом институте331 года 3–4 назад332), очаровал меня совершенно.

Не то было второй раз, именно нынешней зимой на забавном 17-летнем юбилее того же Ивана Ивановича у нас на Курсах. Забелла тоже пела, и тоже Римского-Корсакова, но как по-разному я оценила ее оба эти раза! Во-первых, как наружность ее, так и сама она мне чрезвычайно понравились на этот раз и привлекли с первого взгляда. Она мне показалась гораздо моложе и очень интересной, но не в обычном, пошлом смысле слова. Желтое вроде палевого платье, довольно оригинально сшитое, шло к ней и придавало ее наружности особый отпечаток тонкого изящества и своеобразия. Нельзя было назвать ее красивой, но я не могла оторвать от нее глаз: что-то манило в ней, хотелось всматриваться в надежде прочесть нечто особенное, не похожее на обыденность. Сказка-загадка. И не могла я сказать, симпатична ли она, умна ли, добра ли. Казалось – «да» на все. А может быть, и нет. Да это было как-то безразлично! Одно было желание – чтобы она пела еще и еще; и когда она подымала свои как будто немного удивленные, как будто немного наивные, не то голубые, не то серые, не то зеленые глаза вверх, или когда они встречались с моими – мне было приятно и интересно. И Римский-Корсаков приобретал особую прелесть в ее исполнении: такой же незавершенный аккорд, неразрешенная загадка, вопрос без ответа, как сама она. Композитор и художник, ее поклонник и ее муж – подали в ней друг другу руки, слились воедино, и она сама была живым воплощением идей того и другого.

Мне хотелось подойти к ней, сказать ей что-нибудь приятное, заговорить с ней о Врубеле, которого, мне казалось, она должна была понимать полнее и лучше всех и дать ему настоящее, большое счастье, – но по обычной своей застенчивости ограничилась только тем, что, когда Lusignan, привезшая с собой по случаю вербного воскресенья два огромных пука чудесной вербы, предложила раздавать ее присутствующим для увеселения, я немедленно взяла несколько веток и предложила их Забелле, сказав при этом несколько слов о том, какое удовольствие доставило мне ее пение и что я благодарю ее за него. Она приветливо улыбнулась, посмотрев не то удивленным, не то заинтересованным чем-то во мне взглядом, и я была совершенно довольна (!)333.

Потом я вспоминала эти свои ребяческие чувства и поступок, смахивающие на первые годы студенчества, с некоторым неудовольствием, думая о своем 27-летнем возрасте, требующем большей солидности поведения, но когда мне попалась заметка о смерти Забеллы и с полной яркостью вспомнился вслед за тем весь этот вечер, – прежний стыд и неудовольствие на себя исчезли, и я еще искреннее и теплее пожалела Забеллу.

Позже я слышала мельком, что Забелла не дала особого счастья Врубелю, но верно это или нет, – хорошо, что я не заговорила с ней об нем.

29/VIII. Петербург. Читаю Пушкарева334, и точно читаю свои стихотворения! Точно заглядываю в свою душу лет шесть-семь назад! Знакомое настроение, родные ощущения, те же стремления, мечтания, восторги. Даже, можно сказать, образы, ритм и темы стиха те же, только получше моих, хотя тоже не из особенно блестящих. Читая его, я упиваюсь не стихами, а душой его, в которой вижу и узнаю себя. Это, пожалуй, первое такое полное узнавание части себя в другом. Странно и приятно.

Помню, когда я взяла эту книгу из нашей библиотеки (т. е. Пушкинского Дома) и по дороге домой раскрыла ее на улице, я сразу же так была поражена первым, в сущности, очень слабым стихотворением «В минуты раздумья», что стала читать его вслух, входя все в больший азарт, пока двое каких-то проезжих господина не охладили моего пыла довольно двусмысленными взглядами и улыбками по моему адресу, от которых меня сразу точно дождем облило.

Нападаешь на свои образы, на знакомый образ выражения мысли и настроения, на употреблявшуюся и мной в подобных случаях смену ритма.

Странно и обидно, как скоро у меня ушло все это…335

Вот еще когда я была поражена, и поражена неприятно, даже больно: когда прочла первую фразу повести Гейерстама «В тумане жизни». Он удачно и жестоко сформулировал то, что мне не раз приходилось переживать, но в чем я не