Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Хотя, впрочем, кто его знает! Может, это только для нас, русских, богатых временем, такое дорожение им кажется чем-то крайне неприличным.

Фидлер был, кажется, весьма удивлен тем, что я обладаю некоторыми сведениями из области литературы, что и не преминул мне высказать. А на прощанье не мог удержаться от угрозы: «Скажите великому князю, чтобы приехал осмотреть мое собрание», – и этим показал, что добрая доля его усердия относится на счет честолюбия и материального расчета361.

Но и опять-таки приходится сказать: кто из нас не грешен тем же!

Познакомилась я с ним у нас, когда его и Баранцевича Нестор Александрович привез как-то осматривать Пушкинский Дом. В то время были только что распакованы ящики с книгами из Тригорского362 и лежали на столах; Фидлер и занялся охотой: вытаскиванием из этих книг раздавленных мух, которых тщательно заворачивал в бумажечки и надписывал, из какого тома какая муха извлечена.

Наверное, будет хвалиться ими потом наряду с прочими раритетами своей коллекции.

Был у нас и Луговой. Вот не таким представляла его себе по его произведениям! Но и говорун же он.

А литератор, кажется, из числа усердно почитающих великих мира сего. Таким, по крайней мере, он мне показался на заседании в память Голенищева-Кутузова363, когда он стремительно забегал вперед, чтобы пожать руку Кони, Ольденбургу, Шахматову и др.

1/XI. Из этих трех «литературных» посетителей симпатичнее всех показался мне Баранцевич. Он осматривал все с живым интересом; к книгам так прямо прилип. Фидлер, тот только пыхтел и таскал давленых мух, а Луговой говорил без передышки о том, какие у него самого есть замечательные вещи и как интересны те рукописи, которые он нам пожертвовал.

2/XI. Сегодня Луговой позвонил мне по телефону. Ура! Я пойду 4‑го к Фидлеру.

Тетрадь III

Душе ли, славу полюбившей,

Ничтожность в мире полюбить?

Душой ли, к счастью не остывшей,

Волненья мира не испить?

И в нем прекрасного не встретить?

Существованья не отметить!!..

Гоголь. (Ганс Кюхельгартен)1

Но —

…Жизнь твоя пройдет незрима

В краю безлюдном, безымянном,

На незамеченной земле, —

Как исчезает облак дыма

На небе тусклом и туманном,

В осенней беспредельной мгле…

Тютчев2

15/XI.1913. Новая тетрадь. Грустными эпиграфами началась она, каково-то кончится!

Нолем. Нет у меня ни к чему ни настоящего таланта, ни даже настоящего интереса.

Вот, например, с жаром принялась я на первых порах за «Историю Пушкинского Дома»3 для нашего будущего выпуска, и что дальше? Теперь я с трудом заставляю себя садиться за работу и давлю, давлю всеми силами из себя, и ничего не выдавливаю. Так во всем.

Правда, можно сказать, я не вовремя взялась за него: у меня голова была, да и сейчас занята иным; правда и то, что не вовремя подвернулся «Счастливчик Пер»4, в котором многое берет меня за живое; еще правда, что после периода хандры, бессонницы и отсутствия аппетита ко мне именно теперь вернулись все эти благодетельные спутники здорового человека и я хочу только есть, веселиться и спать, спать без конца; даже то правда, что чтение материалов для «Истории…» и сейчас воодушевляет меня в конце концов, – но à la fin des fins5 я все же чувствую, что ничего доброго из меня не выходит и получается скучный, бессвязный протокол, спутанный даже в хронологии… Но я ничего не могу с этим поделать: увлечение прошло, и я стала бессильной.

Не то же ли было и с Пером, когда он несколько времени спустя пересматривал свой проект, в былые дни исполнявший его необычайной силой и смелостью! И подобно тому, как он с завистью, с больной тоской смотрел на свой бюст, узнавая в нем прежнего себя, свободного, смелого, сильного, так я смотрю на свои старые записки, даже на плохие стихи…

Но – не во мне дело: я хотела говорить о Пере, о том, что все-таки другой Якобы ему не сыскать, и никакая белобрысая, по-германски добродетельная Ингер не заменит ее, первой избранницы сердца, широкой, умной, способной понять и поддержать любимого человека в минуту его слабости – беззаветно любящей Якобы. Если у Понтоппидана и было намерение сделать Якобу чуждой Перу по духу, еврейкой, догматичкой, фанатичкой, – то это ему не удалось, т. к. всяким репликам Якобы такого рода, влагаемым автором насильно ей в уста, мы не верим, относя их на счет заблуждения или недостаточности таланта вообще очень талантливого автора. Я еще не дочитала до конца, но по всему, что было, Пер должен в будущем не раз и не два вспомнить свою Якобу и, пожалуй, даже разойтись с Ингер из‑за старого, воскресшего хотя бы на расстоянии чувства к ней; жизнь с мещанской Ингер не должна быть возможна для его мятежной, больной души.

А душа больная…

Автору прекрасно удалась фигура Пера, человека почти гениального, но с нездоровой кровью; он вышел не абстрактной схемой гениальности, как у большинства романистов, – часто даже по-своему красивой и увлекательной, – но существом во плоти и крови, с его человеческими чувствами и страстями, как красивыми, так и безобразными, всегда крупными, но никогда не ходульными. Весь его последовательный нравственный рост обрисован прекрасно; переход из заносчивого юноши в мужчину происходит на наших глазах вполне естественно и последовательно; подсознательные родственные чувства и связи, так дорого стоящие ему, замечены автором и переданы правильно (только Господь Бог немножко в глупом виде выведен на сцену, я бы сказала; Петер мог бы обойтись без этих посещений церкви. Да и пасторская дочка мне, признаться сказать, не особенно нравится, но я понимаю, что она была именно такой в намерении автора, и ничего не имею строго возразить против этого).

Зато семья Соломонов не удалась Понтоппидану так, как он ее, очевидно, задумал и хотел показать. Иван больше других похож на еврея, в остальных же членах семьи ничего специфически еврейского нет, что должно было бы, по словам самого же автора, делать Пера чужим в этом доме; я бы сказала даже как раз обратное – что