Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

давала себе отчета словами336. Например, когда я читала «Une vie» Мопассана, я все время испытывала какое-то тайное унижение от сознания, что когда-то и моя судьба имела в себе долю общего с судьбой героини, и старалась в то же время убедить себя, что нет, что мои страдания и положение были лучше, глубже, красивее, когда тайное чувство шептало обратное… С каким удовольствием я кончила этот проклятый роман, т. к. не могла бросить его недочитанным, хотя ненавидела его глубоко, ненавидела и самого автора (обыкновенно любимого) за то, что он позволил себе залезать в такие глубокие, такие интимные тайники души и выносить их напоказ всем; за понимание его всей некрасивости, всей жалкости подобных страданий; за его сострадание к героине; за молчаливый, соболезнующий взгляд, которым он провожает все ее движения, в котором нет ни доли уважения и преклонения, а только жалость, обидная жалость, как к собачке, которой пропороли брюхо, и она извивается, корчась и путаясь в собственных кишках, и которую хочется только пристрелить поскорее…

Страшный роман, жестокий, унизительный! Я ненавижу его всеми силами души.

5/IX. Любовь – это когда берешь чужое и делаешь его своим.

Моя любовь – как море, она вмещает в себе все…

6/IX. Давно отжившее время, зачем прошло оно так скоро, зачем вспоминается так редко и так тускло! Вот сейчас Барсуков воскресил его в моей памяти. Как знакомо мне все, что переживал Погодин во время своего студенчества: его умонастроение, его увлечения, его благоговение337! Я всегда находила связь и большую долю сходства между настроением небольшого кружка моих знакомых на Курсах и настроением студентов 20‑х и 30‑х годов. В нас была та же масса идеализма, масса незрелого, масса высоких порывов и самоотверженной любви к науке, к добру, к красоте. Наши Курсы были для нас храмом, в который входили для принесения жертв; наши профессора – жрецами. Благоговение наше к ним не имело ничего общего с пошлым обожанием институток или флиртом, тоже часто имеющими место на Курсах; профессора были для нас слишком священными особами. Я, право, не вижу разницы между нашим трепетом перед А. И. Введенским или другими (Петражицким, например) и трепетом Погодина с товарищами перед каким-нибудь Тимковским, Геймом, Мерзляковым338 и т. п., и если кто-нибудь подсмеивался над нашими «слабыми женскими сердцами», меня это всегда глубоко оскорбляло, т. к. я чувствовала, что в данном случае дело было совсем не в этом; не было нашего счастия, что на нашем пути не встала тогда какая-нибудь знаменитая женщина, может быть, та же Ковалевская или Ж. Занд; я уверена, что к ней мы отнеслись бы так же. Профессора были до такой степени не мужчинами в наших глазах, а совершенно бесполыми богами, что помню крайне странное, почти неприятное чувство, когда на первом юбилее А. И. я танцевала с ним кадриль и должна была взять его под руку. Не могу передать сейчас тогдашнего ощущения, но помню, что мне до такой степени было не по себе, что за всю кадриль я не сказала с ним ни слова… Впрочем, в те времена у меня вообще прилипал язык к гортани в присутствии А. И., все из‑за того же чрезмерного благоговения. И не понимаю, почему это не то же, что со студентами погодинской эпохи!

Помню, на лекциях Овсянико-Куликовского в 1907–1908 году я живо переживала все, что он говорил о Герцене и его товарищах, и тогда же у меня явилась мысль, что я и мои приятельницы – тогда я, впрочем, ставила положение шире: современные мне курсистки – повторяем, только в более узких размерах, эволюцию, пережитую юным студенчеством 20–30‑х годов. Мы жили и пламенели только наукой; когда мы сходились у кого-нибудь из нас, не было никогда никаких разговоров о своих личных делах, а только о курсах, о науке, о философии, о математике; я сама жила в самых невозможных условиях, мирилась с тем, о чем сейчас и подумать страшно, уничтожала в себе всякие потребности; получая 20 р. в месяц и платя 10–11 р. за комнату (единственную роскошь, которую я себе позволяла – не жить вдвоем, опять-таки в интересах своих занятий), я умудрялась из остатка купить еще 2–3 книги в месяц (на стол я тратила не больше 3‑х рублей); я ни минуты не позволяла себе полежать и отдохнуть, погулять, поболтать и пр., и целые дни крюком просиживала за книгами. Так же делали и прочие.

Много было глупого, смешного, нелепого, – но не было пошлости; я была чиста и в своем увлечении Академическим союзом, и Союзом Русского Народа, и монархическими принципами, удивительно мирно уживавшимися с восторгом по поводу манифеста 17 октября и университетской автономии. Западничество, если можно так выразиться, жило во мне наряду со славянофильством, анархизм с монархизмом. Любой профессор был мне дороже любого из моих родных, я готова была положить душу свою за науку и родину.

Хорошее время, счастливое!..

7/IX. В четверг у Пругавина был Чайковский и Легкобытов. Первый сильно состарился, стал похожим на старца, красивого, почтенного; но и теперь еще в нем масса бодрости и быстроты.

Второй опять рассказывал о Щетинине, сидящем теперь в сумасшедшем доме на испытании. Оказывается, когда Легкобытов отказался «служить ему, то есть попросту быть его рабом», как он сам выражается, Щетинин оклеветал его, обвинив в воровстве, за что и попал сначала в тюрьму, а затем на испытание к Николаю Чудотворцу339.

Свое 12-летнее добровольное рабство Легкобытов объясняет тем, что в то время он был очень религиозно настроен, отбивал по полторы тысячи поклонов в ночь и обвесил себя всего иконами и лампадами; увлекался православием, перечитал все писания, знакомился с разными сектантами и начетчиками, но нигде не находил себе равного; в это-то время пришел к нему Щетинин, что вся эта религиозность до тех пор ничто, пока человек не исполнит первой и главнейшей заповеди: Да будет воля Твоя», и «Оставь отца и матерь и иди за Мной». Легкобытов и пошел за Щетининым, исполняя на нем Заповедь Бога.

«И я был его рабом. Я подчинился ему беспрекословно. Я отдавал ему деньги, имущество, чувства, привязанности, честь, совесть, общественное положение – словом, все; через него погибли многие из моих родных и друзей, не могшие перенести моего позора, по их мнению, и отдаления из‑за него. Щетинин требовал, чтобы я напивался – я напивался; требовал, чтобы я развратничал – я развратничал; требовал, чтобы я превратился в скота – я был скотом. Я все выполнял беспрекословно.