Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Для того чтобы решить подобные вопросы в каком-нибудь определенном смысле, надо решить, есть Бог или нет. Только это надо решить, принять a priori314. Но уж без всяких колебаний, как аксиому: целое больше своей части и пр. Из этого пойдет все остальное: и мораль по отношению к другим, и права и обязанности по отношению к себе. А этого-то я до сих пор и не решила. Не от морали к Богу, как говорит Кант, а от Бога к морали, к общему мировоззрению.

Главное чувство, владеющее всегда мной при рассказах, подобных этому, – ненависть и презрение к себе за свою слабость, за свое духовное ничтожество. Не могу сказать, чтобы я увлекалась этими щетининцами, но я их невольно уважала и при том все-таки жалела… Зато к самому Щетинину подымалась в душе глубокая ненависть, нечто даже вроде отвращения. Что за чудовище этот человек, у которого нет ни одного здорового чувства, нормального инстинкта.

«А что, если он прав?» – думала я вслед за тем и в таком разладе мыслей и чувств слушала продолжение рассказа Данилова, спросив его, чем же объясняет Щетинин свое собственное поведение и как можно назвать его иначе как не мерзавцем и негодяем.

«Вот и все так рассуждают, не вдумавшись и не вглядевшись в него поглубже. А между тем этот человек дальше всего от мерзавца. Я сейчас объясню вам его поведение, исходящее из его взглядов.

Правда, он разрешает себе всякие неистовства, всякий разврат и самодурство, держа своих последователей в строгости и лишая их всего, даже человеческого обращения. Несколько лет тому назад был за границей, в Германии, кажется, съезд по духовным и сектантским делам. Щетинин тоже отправился туда, однако на собрания не являлся. На одном из собраний особенно желали его видеть, ждали два часа, не начиная собрания, и где ж нашли его в конце концов? Пьяным, грязным, в самом последнем трактире, в объятиях самых последних женщин… Вы думаете, его за это осудили? Вот то-то же! И они прекрасно понимают, когда Щетинин, которого они считают Христом, говорит: “Я беру на себя все зло, всю грязь, всю нечисть и грехи мира, чтобы вы были чисты и могли непорочно слиться с божеством. Я ваш бог и мне все дозволено, потому что этим я спасу вас. Я иду за вас на Голгофу…”»

Сейчас, когда я пишу эти строки, я опять чувствую, как подымается во мне отвращение к этому человеку, так профанирующему слова Христа, так гнусно, по-свински понимающему их. И все-таки я чувствую его силу, может быть, силу безумия, но не хочу думать, что силу сознательного зла.

Хотя опять-таки, если нет личного Бога (в безличного-то я, пожалуй, верю, хотя это nonsense315), то все дозволено. А это так страшно, что из‑за этого одного хочется верить в Бога. Недаром умный немец316 сказал: jeder arme Teufel muss seinen Gott haben317…

19/V. Что-то как будто и хотелось написать, да вижу, ничего не пойдет.

И о чем бишь?

Да, – окончила курсы318. Ну и что же! Ничего не изменилось: мир стоит по-прежнему, и я сама не стала ни на каплю гениальнее, чем была. Разве цена за вход на всякие выставки и увеселения прибавилась, как говорил когда-то Мих.319 после моего окончания гимназии.

Скучно!..

3/VI. Давно уже, года четыре тому назад, занималась я в университете в семинарии Александра Ивановича [Введенского].

Много ходило тогда к нему всякого народу: и студентов, и курсисток, и умных, и глупых (последних больше), и знающих, и круглых невежд. Дело было вскоре после бойкота320, так что на первых порах А. И. рад был всем; мы же, девицы, бывали отчасти для смягчения грубой студенческой картины в глазах дорогого учителя, отчасти для придания большей уверенности «самому», – т. к. в преданности наших сердец он не сомневался, – отчасти же для утоления нашей собственной духовной жажды и алкания философской пищи, равно как и потребности лицезреть несравненного и единственного А. И., внимать сладкому глаголу уст его.

Я очень люблю А. И. и вполне ему предана и по сей день, но несмотря на это не могу не сознаться, что много было тогда смешного как с его, так и с нашей стороны.

Так вот, среди всех этих семинаристов особенно выделялся один – юрист Добрин.

Был у А. И. студент Мачирет321, увлекавший нас на первых порах фейерверком своей поверхностной диалектики и эрудиции; был маленький, аккуратный, гладко причесанный с проборчиком и чисто выбритый Штраух, ученик Лапшина и Лосского, приходивший изредка в V аудиторию посмотреть, как ведутся А. И. занятия, и сделать скромным, почтительным, но исполненным непоколебимой уверенности в истине всего им говоримого голосом два-три возражения, или, вернее, замечания, по всей вероятности – верю ему на слово – исполненных глубины и интереса; был юный, краснощекий, с несколько калмыцким типом лица Мяснянкин322, секретарь нашего семинария, недолюбливавший, кажется, нас, девиц, хотя довольно, в общем, добродушный, носивший жестянку на груди своего пальто «для завтрака», как он объяснял вопрошавшим о назначении сего предмета; был неуклюжий Пациевский, очень любивший говорить и служивший чем-то вроде шута в аудитории, т. к. каждый раз вызывал своим выступлением неизменные фырканья, хихиканья, а то и просто безудержно вырвавшийся смех присутствующих, повергавший его сначала в полное смущение, выражавшееся в легком заикании и окончательной путанице мыслей, а впоследствии сделавшийся до того привычным для него, что он вполне вошел в свою роль и начинал свои речи не иначе как улыбкой, которая уже повергала всех в хохот еще до начала слов. Может быть, его замечания были даже не лишены своего рода остроумия, но мы не давали себе труда в них вслушиваться, а с места в карьер начинали хохотать над его глупостью. Впоследствии я стала думать, что он был, пожалуй, поумней нас всех и попросту дурачил нас, втайне смеясь над нами.

Среди всей этой разношерстной публики симпатичнее других был для меня среднего роста, худой, бедно, но чисто одетый еврей с черными, сильно близорукими и потому, может быть, особенно внимательно глядевшими глазами. Он держался всегда как-то в стороне от всей аудитории, ни с кем не заводил знакомства и не вступал в разговоры, но не от пренебрежения, а от застенчивости и какой-то постоянной самоуглубленности. Он один не смеялся над Пациевским и был всегда одинаково серьезен, какую