Плащ Рахманинова - Джордж Руссо

— Пожалуйста, расскажите.

— Я занималась игрой на фортепиано, и моя учительница сказала, что Рахманинов уже живет в Ьеверли-Хиллз. Потом родители услышали, что он переезжает сюда, и я стала каждый день проезжать мимо дома на велосипеде.

— Вы видели переезд?

— Да. Это был хмурый июньский день. Я вернулась домой из школы около трех, села на велосипед и, как только повернула на Элм-драйв с Кармелита-авеню, увидела два огромных фургона. Они были просто гигантские. Я остановилась через дорогу и стала смотреть. Мне хотелось увидеть, сколько у него фортепиано.

— Увидели?

— Да. Из фургонов показались два больших черных корпуса на ремнях, как гробы. Трое мужчин из другого фургона, поменьше, стали их заносить. Другие грузчики фортепиано не трогали. Те трое мужчин со сжатыми кулаками не велели другим прикасаться к этому грузу.

— Наверняка мало кто еще может похвастаться, что это видел, — заверила ее Эвелин.

— Вы знаете, кто такой Рахманинов? — спросила Дейзи, как будто только что осознала, что разговаривает с незнакомкой, которая, может быть, вообще о нем не слышала.

— О да, конечно.

— Значит, вы играете на фортепиано? — почти по-детски спросила Дейзи.

— Да, — ответила Эвелин, — и я много раз ходила по этой улице, но не встречала никого, кто бы о нем знал.

— Мне известно много людей, которые о нем знают, — убедительно ответила Дейзи. — Тем, кто был тогда подростком, уже по пятьдесят. Все здесь, кто в этом возрасте, знают, что рядом жили эти чокнутые русские.

— Чокнутые?

— Они с кулаками защищали свое личное пространство. Я проезжала мимо каждый день. Видела, как жена ходит по делам, и она даже ни разу мне не улыбнулась.

— А чего вы ожидали?

— Я надеялась, она пустит меня внутрь послушать, но она никогда не пускала. Дала мне от ворот поворот. Чуть не убила взглядом.

— А вы видели, чтобы он когда-нибудь выходил по делам? — быстро сориентировалась Эвелин.

— Однажды. Он запрыгнул в такси. Наверное, ехал давать где-то концерт. Он был в черном плаще.

— Наверное, это был тот же плащ, в котором я его видела на концерте.

На лице Дейзи отразилось замешательство.

— Может быть, он всегда носил черные плащи?

— Я ходила на него дважды, — поделилась Эвелин. — Он был в черном костюме и в пиджаке, похожем на плащ. Этот пиджак облегал его очень естественно, но я сидела слишком далеко от сцены, не могла как следует разглядеть.

Дейзи улыбнулась, и ее нос изменил форму, как будто она втянула воздух, прежде чем ответить.

— Он был высоченный. Под два метра ростом, лицо мрачное. Бледная кожа, почти землистого цвета. Он никогда не улыбался. Я хотела только услышать, как он играет, а вовсе не познакомиться с ним.

Эвелин не могла объяснить свое везение. Решила, что встреча предопределена судьбой. Перед ней открывалась возможность, которую она ждала с тех пор, как приехала в Лос-Анджелес. Она собирала газетные статьи и концертные программки, читала Серова и Бертенсона, но Дейзи могла рассказать ей гораздо больше.

— Послушайте, меня зовут Эвелин Амстер, я живу на Венис-бич. Не хотите как-нибудь выпить кофе? Дейзи поняла, почему ее обхаживают.

— Я могу вам много чего рассказать. Например, как его привезли домой из больницы, перед тем как он умер.

У Эвелин заполыхало лицо. Эта встреча была не просто счастливой случайностью: она оправдывала ее «эмиграцию». Заметила ли Дейзи перемену в лице собеседницы?

— Расскажите мне о себе. Вы, кажется, очень им интересуетесь.

— И правда, интересуюсь, уж поверьте. Я училась на пианистку, но карьера не сложилась. Бог дал мне сына-вундеркинда, которому суждено было стать великим виолончелистом, но он умер в юном возрасте, в пятнадцать, от редкого генетического заболевания. Потом муж от меня ушел и тоже умер. Я не знала, что еще делать с оставшейся мне жизнью, поэтому переехала из Нью-Йорка сюда.

— Почему? — спросила Дейзи тем же любопытным детским голосом.

— В поисках Рахманинова.

|— Серьезно?

— Абсолютно.

— Что вы хотите найти?

— Ключ к пониманию самой себя, своего провала, своей жизни.

— Как это возможно?

— Видите ли, я собиралась играть музыку Рахманинова на своем дебютном концерте, но запаниковала и не смогла. После этого все в моей жизни пошло под откос — как в его.

— Под откос?

— Да, в России случилась большевистская революция, он бежал, эмигрировал в Америку и не мог больше писать музыку.

— Но он же был величайшим пианистом в мире!

— Может быть, но великие композиторы вроде Бетховена и Баха стоят гораздо большего. Пианистов, даже великих, пруд пруди.

— Да вы смеетесь. Они же знаменитости.

— Ну хорошо, я преувеличиваю. Но великие композиторы в совершенно иной лиге, чем пианисты.

— Но он же был композитором. Он играл здесь, на концертах, свою собственную музыку, сама слышала, особенно знаменитую прелюдию.

— Все его великие произведения написаны в России, до того как он бежал оттуда.

— Почему же он больше не мог писать?

— А это вопрос на миллион долларов. Я не верю, что он просто перегорел или у него не было времени.

Эвелин говорила все громче: она уже скорее читала лекцию, чем поддерживала дружескую беседу.

— Видите ли, — продолжала она, — здесь мы с Рахманиновым похожи. Мы оба потеряли наш «дом». Он потерял Россию, самое важное для него место в мире — важнее, чем люди, а я потеряла своего сына Ричарда, который был для меня всем, моей карьерой, моей жизнью, моим домом.

Дейзи внезапно поняла, в какие мутные воды угодила. У нее мелькнула мысль, что пора заканчивать разговор. Но Эвелин не останавливалась:

— Люди творят, когда у них дома все в порядке — не только в буквальном смысле, но и в символическом, абстрактном, например, домом может быть и определенный период времени. Как когда говоришь: «В те годы моей жизни я чувствовал себя как дома». Дейзи постепенно понимала:

— Как разные дома, здесь на Элм-драйв, у каждого свой собственный характер, который рассказывает о владельце?

— Да, и когда ты теряешь дом или родину, твой талант погибает и вдохновение исчезает.

— Я не понимаю. А как же те эмигранты, которые написали в изгнании великие произведения? Некоторые из них жили здесь, в Лос-Анджелесе.

— Они были правилом, Рахманинов — исключением. Он был пережитком иной эпохи, не мог приспособиться к новому миру и чувствовал бы себя эмигрантом — что в Америке, что в России, поэтому он просто играл на фортепиано, маниакально и, конечно, блистательно — это была единственная радость в жизни. Ему ничего больше не оставалось после того, как он потерял Россию.

Дейзи притянула Мину к ноге: та нетерпеливо дергала