Плащ Рахманинова - Джордж Руссо

Эвелин размышляла над дилеммой несколько недель и спросила у Дейзи, которая не смогла ей ничем помочь. Дейзи во всем полагалась на память, ничего не записывала. Она помнила, как ездила на велосипеде, времена года, странное лицо старой дамы, «скорую помощь», то, как две дамы потом собирали вещи, но не читала никаких книг и статей.

Эвелин решила, что ответ кроется в «докторе Голицыне»: по Бертенсону, Голицын появился в жизни Рахманиновых примерно в эти годы, но Бертенсон не уточняет, когда именно. И кто такой был этот Голицын? Бертенсон утверждает, что Рахманинов наблюдался у него «последние два-три года», но не дает никаких деталей и ничего не рассказывает о самом докторе[132]. Однако он цитирует одно из последних писем Рахманинова, адресованное известному русскому биологу Николаю Петровичу Рачевскому (1899–1972) 22 февраля 1943 года, после того как он отменил американское турне и вернулся в Лос-Анджелес, понимая, как тяжело болен.

Рахманинов с Рачевским встретились в Париже в начале 1930-х — двое людей, которые, казалось бы, никак не могли подружиться: математик и биолог и композитор-пианист. Но их связывало то, что они были белыми русскими эмигрантами с одинаковыми ценностями (Рачевский даже служил на флоте и после большевистской революции вынужден был бежать в Константинополь). Невозможно сказать наверняка, как хорошо они друг друга знали, но тон писем предполагает близость. И лишь упомянутое письмо нельзя назвать ни остроумным, ни жизнерадостным — более того, оно шокирует.

Великий пианист почти никогда не отменял концертов, однако теперь, в Новом Орлеане, пишет о том, что чувствует себя слишком больным и разбитым: «Мне нужно к врачу, но я в этом вопросе полон националистических предрассудков: признаю только русских докторов, и в Калифорнии как раз есть такой». То есть он руководствовался скорее критерием национальности, чем квалификации. Даже в самом конце жизни, когда он был очень болен, ностальгия не оставляла Рахманинова, и его письмо заканчивается жалобным: «Я расскажу ему [русскому доктору] про свой бок, и мы вспомним старые времена. Это будет хорошо и для тела, и для души».

Его ностальгия успокаивала боль от злокачественной меланомы у него на боку. Неужели Рахманинов действительно был так наивен? Неужели думал, что всемирно признанному ученому, каким в 1943 году был Рачевский, интересны воспоминания о былых временах? Сам Рачевский никогда не выказывал признаков ностальгии. Далее выяснилось, что «русский доктор» — не кто иной, как Голицын, и это обстоятельство подтвердило временные рамки в рассказе Дейзи: Рахманинов наблюдался у Голицына несколько лет, с тех пор как поселился в Калифорнии — вполне в духе Рахманинова завязать новые эмигрантские отношения. Однако вне зависимости от того, когда появился Голицын, скорее всего, именно он был связующим звеном между Рахманиновыми и Мордовской. И если Эвелин с Дейзи были правы и Голицын действительно порекомендовал композитору Мордовскую, то вся хронология прекрасно сходится: в конце 1942 года Рахманинов страдает от постоянной усталости и подавленности, он уже несколько лет наблюдается у Голицына в Беверли-Хиллз, Голицын диагностирует хроническую усталость и депрессию, Наталья просит о русской сиделке-компаньонке, которая бы жила с ними, и Голицын знакомит их с Мордовской.

Эвелин рассказала о своей теории Дейзи, и они неделями обсуждали ее за кофе на пляже.

Но у Дейзи был талант непреднамеренно задавать сложные вопросы.

— Что противоречит твоей теории? — спрашивала она.

— Ну, — ответила Эвелин, — много чего. Неизвестно, разрешила бы Наталья постороннему человеку жить с ними. Но если это была правильная сиделка, правильного возраста, правильной закалки, с правильным социальным статусом и правильными эмоциями, Наталья могла согласиться.

— Почему доктор не прописал таблетки вместо сиделки-компаньона?

— Тогда, в 1942-м, не было антидепрессантов. Только амфетамины, но Рахманинов никогда бы не согласился их принимать из-за побочных эффектов, особенно потери памяти. Были транквилизаторы, но он в них не нуждался.

— То есть через несколько месяцев он умер от депрессии?

— Нет-нет, — настойчиво возразила Эвелин. — Нельзя умереть от депрессии, он умер от меланомы, рака кожи, но она появилась потом. Сначала, когда Голицын осматривал его в 1942 году, он не нашел следов рака, только усталость. Позже, в конце 1942 года, Голицын подумал, что усталость могла спровоцировать другие болезни. Тогда-то и появилась Мордовская.

— Разве Рахманинов не обратился бы сначала к гипнотерапии? — возразила Дейзи.

— Скорее всего, нет, — заверила ее Эвелин. — К тому времени он так устал и выгорел, что не рассчитывал больше на ее помощь. К тому же он был слишком стар. Через несколько месяцев ему исполнялось семьдесят. Его мысли были о другом. Наталья тоже это понимала, поэтому предпочла сиделку-компаньонку. Она была уже не девочкой и устала от бесконечных путешествий. Возможно, это она предложила пригласить сиделку.

— Ясно, — сказала Дейзи, мысленно ища возражения и вспоминая старую русскую даму, смотрящую в окно.

Эвелин продолжала:

— Она была с ним до самого конца… до самой последней минуты держала его за руку.

Детский голосок Дейзи зазвучал громче от возбуждения, когда она представила, какую новую информацию они, возможно, нашли.

— Эвелин, думаешь, он рассказал ей секреты, которые больше никому не рассказывал?

— Может быть, — сказала Эвелин, уже думавшая над тем, какие это могут быть секреты.

Следующие несколько недель Эвелин провела в уединении. Попивая бренди у окна и глядя на красный огненный шар, опускающийся в Тихий океан, часто бормоча про себя — эта привычка усилилась с возрастом и вызывала у нее чуть ли не гордость, она неспешно обдумывала свое «открытие»: лицо, которое видела Дейзи, принадлежало Мордовской. Бертенсон и Серов об этом не упоминали, другие биографы тоже. Эвелин была убеждена, что доктор Голицын все объясняет; ее удивляло, что Бертенсон так мало о нем рассказал и упомянул Мордовскую всего однажды. Ее одержимость к этому моменту достигла своего пика, и она с головой ушла в фетишистские поиски биографических свидетельств.

Она нашла в биографии Бертенсона сноску, где тот ссылается на статью Голицына под заглавием «Болезнь и смерть С.В. Рахманинова», написанную через несколько недель после смерти композитора и вышедшую на английском в местном журнале для русской диаспоры в Сан-Франциско[133]. Эвелин написала в дневнике, что пыталась раздобыть для себя экземпляр, но не добавила, получилось ли. Она думала, что совершила открытие, соединив Голицына с Мордовской — связь, о которой биографы Рахманинова ничего не знали, — и не готова была от него отказаться.

Записи Эвелин, посвященные Рахманинову, заканчиваются в середине 1980-х, и позже есть всего один длинный набросок, к которому я в скором времени вернусь. После «открытия» Мордовской она все еще делала