Выбор - Галина Дмитриевна Гончарова

Мария, Марина… Марфа? Да, кажется, Марфа. На Марину похожа внешне: черноволосая, синеглазая, статная, аж передернуло от сходства этого, противно стало. Неприятно.

А все ж мужчина должен мужчиной оставаться, потому Борис вперед шагнул, руку протянул, встать помогая.

— Ушиблась, красавица?

— Ой, государь! Кажется, ногу я подвернула. Сама и не дойду никуда… посижу я тут, на полу, подожду кого, чтобы помогли мне к лекарю добраться.

Тут бы Борису ее и бросить, или стрельцу какому передать. Пусть ведет до горницы до ее.

Другое толкнуло.

А ежели кто их с Устиньей увидит ненароком? Пусть его с другой бабой еще увидят тогда не Устю, а вот эту черноволосую подозревать будут в симпатии его. Да и ничего страшного, доведет он девку до комнаты, не переломится.

— Пойдем, красавица, провожу тебя. Ты ж одна из невест царевичевых? Марфа?

Расцвела так, ровно ей корону пообещали. Почти…

— Да, государь! Марфа я.

— Небось, братец мой с такой-то красоты и глаз не сводит. Да, Марфа?

Девушка губки надула.

— Даже и не смотрит на меня Федор Иоаннович, не интересна ему я. Ему кроме боярышни Заболоцкой и не надобен никто.

— Заболоцкая… светленькая такая?

— Рыжая.

— Может быть. Я-то ее и не помню. Вот такую красоту как ты — поневоле запомнишь.

Марфа и вовсе солнышком рассиялась, защебетала. То одно, то другое, пока Борис ее вел, все что могла по шесть раз выболтала. И про Федора, и про грусть-тоску девичью, и про то, что молод для нее царевич, ей бы кого постарше…

Раньше полюбовался бы Борис, порадовался. А сейчас вот…

Противно ему стало. Ровно полыни горькой нажевался, во рту привкус такой — не сплюнешь, не отвернешься. Тошно, пакостно. И взгляды томные за версту видны, и грудь едва сарафан не рвет, и ножка так… подвернута выразительно.

Ах я, бедненькая-несчастненькая, пожалейте-помогите.

Девица явно о его разрыве с супругой знает, попользоваться этим хочет. Но…

Не гнать же дуру со двора плетью?

Борис и семью ее вспомнил — дочь боярина Данилова. Михайлы Данилова. Рявкнуть на нее сейчас? Поругаться? Да не стоит оно того, чтобы Данилов потом обижался. Пойдет ведь звон по всей Россе, мол, девушка ножку подвернула, а царь-государь не разобрался. Любят у нас обиженных-то. Жалеть, сострадать им. Вас бы к таким обиженкам в одну горницу, мигом бы ко льву в клетку запросились.

Борис ими еще в юношеские годы сыт по горло был, это уж потом отвык. Все как—то поняли, что кроме царицы государь никого и в упор не видит, вот и расслабился он.

А сейчас-то Марины и нет, считай.

Ох, сколько ж этой бабьей дряни изо всех щелей полезет! Подумать страшно!

И начнется сейчас кошмар, страшнее самого лютого сна. Охота на жениха, называется.

Жениться надобно, государь…

Надобно, ага!

А на ком? Еще раз как влюбится? Отбор объявить, красавиц посмотреть?

От этой мысли Бориса аж судорога пробрала. Морозцем по спине пробежало, сгинуло, да только не забылось. Чтобы еще одна Марина ему попалась под руки?

Он ведь первый раз женился по выгоде государственной, а второй раз, чего себе врать-то, по любви. Выгода смертью жены обернулась, любовь чуть его самого к смерти не привела. А третий раз как? Снова ведь получается — не для себя, для государства. Надобно будет жену подобрать здоровую, чтобы наследников родила… тьфу ты, ровно о корове думает.

Самому противно становится.

И Марфа эта, с глазами ее коровьими… понятно, не виновата боярышня, что государь впервые это почувствовал. Не умом понял, а шкурой ощутил.

И никто не виноват, а просто — противно.

Чувствуешь себя то ли едоком привередливым, то ли поросенком на блюде. С яблоком во рту. Ага, Евиным яблочком, с той самой яблоньки, со змеей на шее, заодно. А жениться придется.

И родня жены еще давить начнет.

Борис едва не взвыл от злости да ярости. А потом рукой махнул.

Как будет, так и будет, у него сегодня еще дела посерьезнее. Развернулся, да и к себе пошел.

И ведать не ведал, что за ним наблюдали внимательно, и выводы сделали. Хотя и не те, которые надобны.

* * *

Михайла сидел в трактире.

Не просто так себе этот трактир, он рядом с подворьем бояр Ижорских.

И стоит у его ноги кувшинчик с земляным маслом. Хороший такой кувшинчик, увесистый.

По размышлению здравому, понял Михайла, что и одному ограбить Ижорских можно, только головой думать надобно. Когда просто пойдет он, в окно влезет… риск велик.

А как загорится подворье?

Не случится ли так, что побежит боярин кубышку свою доставать? Из огня выносить?

Михайла б побежал, вот и боярин поскачет. А там уж дело несложное, проследить, да перехватить. Справится Михайла, чего там не справиться. А вот как пожар обеспечить? Кто другой не задумался бы, а Михайла знал. В ватаге он и с пиратом одним познакомился, тот по Ладоге ходил ранее, а потом, как корабль их потопили, сбежать умудрился. До леса добрался, да к татям прибился. А что он умеет-то, когда пират? Только людей резать.

В ватаге пригодились его умения сполна, а Михайла еще и рассказов его наслушался. Знал, как поступить. Зима там, не зима — пожару быть! На то ему земляное масло и надобно.

Дрянь такая, редкостная.

Вязкая, тягучая, горит даже на воде, туши, не туши — только хуже будет. Растечется, руки обожжет, гореть долго будет, ее песком забрасывать надобно, да где уж тут песок взять? Зимой-то?

Ладно еще летом, там хоть кто-то пошевелится. А зимой кому, да к чему песок запасать? Разве что пару лопат, дорожки посыпать у дома.

Михайла прямо уверен был, сначала пожар будут снегом тушить, он как раз растечется, расползется, может, и еще куда перекинется… да это тоже не его дело. Царские палаты не сгорят, остальное его не волнует. Пусть хоть вся Ладога палом пойдет, у Михайлы своя забота.

Вот, как стемнеет, так и пойдет он поджигать. Зима же, смеркается рано, хоть и на весну уже повернуло, а все одно — и ложатся люди рано, свечи берегут. Так что… часика два посидит — и ладно будет. Бог даст, к утру Михайла куда как побогаче станет.

И Михайла нежно коснулся под столом пузатенького глиняного бока кувшина.

* * *

В этот раз Бориса и ждать не пришлось, не успело