Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

В конце сентября – начале октября начали эвакуировать на самолетах известнейших людей Ленинграда. Решили эвакуировать Ахматову. Она сказала, что ей необходима спутница, чтобы добраться до места. Анна Андреевна хотела, чтобы ее сопровождала Ольга Берггольц. Поговорить об этом с Берггольц отправился Шварц, который решительно заявил, что ей надо вылетать вместе с Ахматовой, если она не хочет гибели замечательной поэтессы. Слезы выступили на глазах у Ольги Федоровны, когда она услышала о положении дел. Но через два дня она решительно отказалась эвакуироваться, и с Ахматовой отправилась другая спутница. Тогда же были эвакуированы Зощенко, Шостакович и другие. Ольге Берггольц предстояло пережить голод, смерть мужа и написать свои лучшие стихи и поэмы, посвященные блокадному Ленинграду и его защитникам.

Примерно тогда же Шварцу сообщили по телефону, что его мать в Свердловске заболела дизентерией. Затем у нее обнаружился тромб в ноге, и ногу пришлось ампутировать. Вскоре он узнал о ее смерти и никак не мог в это поверить. Незадолго до известия о болезни матери Евгений Львович получил от нее письмо, неожиданно ласковое, как будто подводящее итоги всей жизни. Марии Федоровне казалось, что она бросила его одного в Ленинграде и чудилось ей, что она виновата перед ним. И вот она умерла далеко за линией затемнения, голода и боев, хотя при ее отъезде им обоим казалось, что она в безопасности.

* * *

Голод становился всё острее. Основными в те страшные месяцы были два вида смерти. Человек умирал внезапно или теряя силы понемногу – сляжет и уже не встанет. «Мы оравнодушели ко всему, кроме голода, – вспоминал Шварц. – Да, к голоду привыкнуть невозможно. Я каждый день ходил в Дом писателя, где выдавали мне судок мутной воды и немного каши. И в булочной получали мы 125 грамм хлеба. И несколько монпансье. И всё». Но крошечные порции хлеба, выдаваемые по карточкам, вскоре перестали быть похожими на хлеб, напоминая некую влажную массу.

Каждый день приносил новые несчастья. Бомбежки повторялись теперь каждый вечер, в одно и то же время, примерно в восемь часов. Екатерина Ивановна шла к воротам бомбоубежища, а Евгений Львович поднимался на чердак. Завывающий немецкий самолет над городом шел до того вразрез со всем предыдущим жизненным опытом ленинградцев, со всем человеческим, что казался порой не страшным, а идиотским. Город ожесточался, но страха перед бомбежками не было, поскольку каждый упрямо верил, что бомба минует его дом.

На воздушные тревоги зачастую уже не обращали внимания, а если рядом разрывалась фугасная бомба, то Евгений Львович с Екатериной Ивановной, бывало, переглядывались и смеялись. В те дни у них выработался этот странный способ отвечать на нечто выходящее из привычного ряда. Шварц понимал, что с его стороны нет никакой заслуги в том, что он не спускается в бомбоубежище. «Чувствовать себя насильно загнанным в щель, над которой возвышается многоэтажное здание, хуже, чем стоять на чердаке. Страшнее», – вспоминал он. И во время воздушных тревог он дежурил на крышах и гасил зажигалки.

В ноябре 1941-го Ленинград постепенно умирал. Из домов всё чаще выносили зашитых в простыни мертвых и везли на кладбище на санках. Шепотом говорили, что умирает до 20 тысяч человек в день. Мертвых еще не бросали где придется, но во всем существе города уже установилось нечто такое, что мог понять только тот, кто в нем жил. Театры перестали играть, улицы не чистили от снега, в конце ноября остановились трамваи. «В то время Ленинград и ленинградцы, их горести перешли за те пределы, что люди знали», – напишет впоследствии Евгений Львович.

Акимов, с которым они по-прежнему часто встречались, поднял разговор о том, что театру надо эвакуироваться и что Шварцу было бы правильнее присоединиться к труппе. В это время писателю уже самому хотелось уехать – главным образом потому, что его мучила бессмысленность положения. Друзья, приезжающие с фронта, рассказывали, что в Ленинграде положение гораздо хуже, чем на передовой, где ясны обязанности каждого. Заниматься в блокадном городе Шварцу было уже нечем, на радио его приглашали всё реже. Вместе с тем в силу обычной мнительности ему казалось, что за пределами Ленинграда он и вовсе никому не нужен, неизвестен и неприспособлен. Ему представлялся его дом, растаскиваемый по лоскуткам, он чувствовал вину перед оставляемыми им кошками Пышкой и Венькой, уход за которыми был поручен за плату директорше столовой.

В начале декабря Шварца вызвали в Управление по делам искусств и сообщили, что на днях он вместе с Театром комедии выезжает из города. Чтобы подготовиться к эвакуации, Шварцы начали за бесценок распродавать фарфор, который Екатерина Ивановна собирала до войны, а также белье и другие вещи. По вечерам у них дома организовывалось что-то наподобие ярмарки. Лимит багажа для эвакуируемых составлял 10 килограммов на человека. Евгений Львович решил взять с собой пишущую машинку и те рукописи, которые были у него в работе, а дневники, которые вел с юности, и остальные рукописи сжег.

Последний вечер Шварцев в Ленинграде был похож на дурной сон. Зная, что уже в пять утра следующего дня супруги должны явиться к Александрийскому театру, к ним приходили многие знакомые. Было известно, что Шварцев эвакуируют в Киров, где жила к тому времени дочка Евгения Львовича и где находился Наркомпрос. Художники Тырса и Гринберг зашли поговорить о необходимости эвакуировать Детгиз, и Евгений Львович решил, что в день приезда обязательно пойдет к наркому просвещения Потемкину. Знакомые принесли груду писем с просьбой бросить их в почтовый ящик в первом же городе на Большой земле. С друзьями из радиокомитета говорили о том, какой замечательный журнал они вместе будут издавать после войны. В конце концов замученные проводами Шварцы почти перестали разговаривать.

На рассвете 10 декабря они отправились к Александринскому театру с длинным парусиновым чемоданом, который везли на санках. В чемодане были рукописи и самые необходимые вещи. Их провожали жена Николая Заболоцкого Екатерина Васильевна и драматург Евгений Рысс, с которым Шварцы очень сдружились в последние месяцы перед отъездом. Евгений Львович к этому времени настолько похудел, что друзья, заботившиеся о том, чтобы у Шварца в эвакуации был запас одежды, втиснули его в два костюма, а затем в драповое и зимнее пальто. Лететь им предстояло в составе так называемой профессорской группы – по итогам распределения эвакуируемых Шварцы не попали в состав труппы Театра комедии.

После суток, проведенных на аэродроме Ржевка в составе самой разномастной публики, Шварцев наконец пригласили в китообразный зеленый самолет «дуглас», на крыше которого был установлен пулемет.

«С непривычной