Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

На 5 июля была назначена эвакуация детей писателей. Сборным пунктом был Дом писателей. «Я зашел за Наташей с утра, – пишет Шварц. – Всё уже было собрано у них. Мы собрались в путь. В последний миг вбежала Наташа в ванну и, плача, впилась поцелуем в полотенце. Прощалась с домом, с детством. Я был неспокоен. И когда Наташа стала, чего не случалось с ней раньше, грубить бабушке, то я, тоже в первый раз в моей жизни, прикрикнул на нее и схватил за руку так сильно, что остались синяки от пальцев. Наташа ужасно удивилась и спросила: “Папа, что с тобой?” И вот привел я их в Дом писателя, и узел с фамилией “Наташа Шварц” лег на горы других».

Когда Наташа встретила знакомых девочек, Евгений Львович пошел бродить по Дому писателя. Который раз в его жизни в налаженный быт врывался новый, ни на что не похожий, словно бы переламывающий или перетасовывающий старый… Но, как ни странно, чем ближе был отъезд, тем легче становилось у него на душе. Вот детей распределили по вагонам. Наташа сидела на верхней полке, упираясь ногами в противоположную, и весело разговаривала с папой… Когда состав тронулся, Наташа, только что весело смеявшаяся, вдруг закрыла лицо руками и уткнулась в колени. Евгения Львовича долго преследовало воспоминание об этом. Но с вокзала он возвращался более бодрым – уязвимость стала меньше.

Дня через два после этого уехала и Мария Федоровна. Учреждение, в котором работал ее младший сын Валентин, перевели в Свердловск, ему дали там квартиру, и Мария Федоровна решилась ехать. Евгений Львович увидел мать за стеклами машины, в которой она уезжала, строгую и сосредоточенную, в последний раз в жизни. С ее отъездом чувство ответственности у Шварца уменьшилось еще больше.

Теперь они остались в Ленинграде вдвоем с Екатериной Ивановной. «Катя была всё равно, что я, – вспоминал Шварц свои ощущения в тот момент. – А за себя я не боялся. Двух вещей не мог я представить себе – что меня убьют или возьмут Ленинград. И к этому времени вдруг понемногу начала необъяснимо проходить моя тоска».

* * *

Вскоре после этих событий Евгению Львовичу позвонил Акимов и рассказал, что перед его театром поставлена задача поднять дух зрителей. Нужна была антигитлеровская комедия. Над созданием такой комедии, разделив между собой сцены, немедленно принялись совместно работать Евгений Шварц и Михаил Зощенко. «Работа театра и драматургов протекала в лихорадочном темпе, – вспоминал Акимов, – написанные сцены репетировались, не дожидаясь окончания пьесы, и через месяц с небольшим родился отчаянный спектакль (иначе я его назвать не могу), гротескное представление “Под липами Берлина”». Темп работы для подготовки спектакля был таким, что пока репетировалась первая картина, уже сочинялась следующая. В июльскую жару репетиции шли в нижнем фойе. Окна были закрашены синим для затемнения. И Шварц с ужасом замечал синие мертвенные пятна на руках и лицах актеров и потом только догадывался, что это солнечный свет прорывается через закрашенные стекла.

В первые дни и недели люди еще верили в возможность быстрого завершения войны, и комедийная пьеса Шварца и Зощенко показывала панику в Берлине с последующим празднованием победы советскими войсками. Однако действительность последующих месяцев оказалась страшной. Кольцо вокруг Ленинграда смыкалось, линия обороны стояла уже вплотную к городу. Несоответствие сюжета пьесы и реальности было разительным и трагическим, и вскоре пьесу «Под липами Берлина» сняли с репертуара. Полная версия пьесы не сохранилась, существуют лишь отдельные ее фрагменты.

Тем временем работа Евгения Львовича на радио оказалась крайне плодотворной. Редактор литературного отдела Ленинградского радиокомитета Георгий Макогоненко предложил ему написать для радио сатирические произведения, высмеивающие Гитлера и гитлеровские войска. Жанр сказки вполне удовлетворял условиям заказа. Так появились на свет шварцевские радиосказки, которые писались «на злобу дня», по горячим следам событий на фронтах. После успешных действий советской армии под Смоленском Шварц сочинил «Сводку с валерьянкой», в которой Гитлер причитает с горя: «Отборные парни были у меня в этом полку. – Ариец к арийцу, убийца к убийце. Все свирепенькие, все кровожадненькие…» А после конференции послов завоеванных стран, прошедшей в Кёнигсберге, Шварц в том же ключе написал сценку «Дипломатическая конференция» под руководством старенького «барона фон Пупке», который «сегодня за фельдфебеля».

Так же хлестко была им написана «История фашистского черта» о том, как фашисты заключили договор с чертом по имени Фриц («самый хитрый черт»), который, вернувшись с Восточного фронта, в панике отказался от договора. В антологию «Боевая эстрада» за 1941 год вошла притча Шварца «Чем всё это кончилось», в которой три немецких чудовища – Фон, Солдафон и Палач, воспитанные на гитлеровских установках, стали учить многотерпеливый народ своего города терзать и ненавидеть всех, кроме арийцев. В притче народ постепенно осознает варварство этих доктрин и низвергает чудовищ.

Действительно, вера в благоразумие немецкого народа и скорое свержение гитлеровской верхушки в СССР в 1941 году была все еше велика. Но реальность становилась всё более жестокой. Всё больше поступало известий о гибели людей из недавнего окружения Евгения Львовича, членов Союза писателей, художников и переводчиков, ушедших в ополчение или погибших при эвакуации. В кровопролитных боях под Выборгом погиб талантливый молодой художник и литератор Лев Канторович. «Тот удар, причинивший почти физическую боль, с какой услышал я о смерти Левы Канторовича, – писал Шварц, – заменился унылыми тычками, словно тебя, связанного, в сотый раз бьют мимоходом чем попало. Мы притерпелись. Вся моя жизнь привела к одному печальному открытию: человек может притерпеться к чему хочешь. Просто удивительно, что может он принять как должное, где ухитрится дышать…»

Когда сомкнулось блокадное кольцо, жители Ленинграда сначала не почувствовали всю значимость того, что произошло. Воздушные тревоги участились, но не были такими пугающими, как в первые недели. Однако, когда восьмого сентября после воздушной тревоги Шварц выбежал на чердак, он увидел в слуховое окно огромное, медленно разворачивающееся облако дыма. Горели Бадаевские склады – продовольственные запасы всего города, сосредоточенные в одном месте. Это стало смертным приговором для сотен тысяч ленинградцев.

В первые месяцы блокады, пока Ладога не замерзла, эвакуировали только на транспортных самолетах. Руководство нарочито таинственно составляло списки. При этом на желающих поскорее выехать и на тех, кто такого желания не высказывал, руководство смотрело одинаково подозрительно: «Уезжаешь – значит бежишь, остаешься – значит, ждешь немцев». Именно за «пронемецкие настроения» (как это было указано в доносе) в августе был арестован Даниил Хармс, умерший от голода в тюремной больнице. Другой бывший обэриут Александр Введенский, живший в то время в Харькове, тоже был репрессирован, и в конце года умер в эшелоне по пути в