Евгений Шварц - Михаил Михайлович Кунин

розвальни, в них погрузили Екатерину Ивановну и скромное имущество, после чего они двинулись в путь по кировским улицам. Мимо проплывали деревянные домики, деревянные мостки у ворот, деревянные тротуары. Казалось, что дома эти имеют такое выражение, будто они стоят здесь против воли, скрепя сердце. Ощущение окружающей давящей бедности не покидало Евгения Львовича. «Пройдя по улице Карла Маркса несколько домов вниз, мы остановились, – вспоминал он. – Вот наш номер. Мы въехали в узкий двор, в конце которого стоял длинный-длинный амбароподобный двухэтажный дом, однако с двумя просторными террасами. Я взбежал на лестницу и замер – услышал Наташин голос. Она разговаривала о чем-то с бабушкой по хозяйственным делам. Я окликнул ее. Она ахнула. Воззрилась на меня с той радостью и остротой внимания, которая возможна в 12 лет, и унеслась за мамой, а мы с бабушкой, которая охала и причитала, поднялись наверх».

Меньше чем за полгода разлуки с дочкой Евгений Львович так сильно изменился и похудел, что, по воспоминаниям Гаянэ Николаевны, Наташа, прибежав к маме, воскликнула: «Мама, там какой-то дяденька говорит, что он мой папа!»[76]

В Кирове работал теперь ленинградский Большой Драматический театр, куда на следующий же день после прибытия заглянул Шварц. Уже на лестнице при входе он встретил завлита театра Леонида Малюгина, который сказал, что только теперь, увидев Евгения Львовича, он понимает, что такое блокада.

«Обедали мы в столовой театра, – вспоминает Шварц, – и артист Карнович-Валуа спросил: “Теперь небось жалеете, что уехали из Ленинграда?” Ну как я мог объяснить ему, что между Кировом и Ленинградом была такая же непроходимая черта, как между жизнью и смертью?» Ленинград продолжал ему сниться, не уходил из памяти. Его глазам, «еще не отвыкшим от страшной тьмы ленинградской», вечерняя темнота Кирова казалась светлой – ведь здесь светились и окна, и редкие фонари, и фары проезжающих машин.

Директор театра Лев Рудник обещал Шварцам комнату, если она освободится в театральном доме, и выдал Евгению Львовичу постоянный пропуск в театр, в графе «должность» которого значилось «драматург». В театре Шварцы получили и карточки на продовольствие. Хлебные карточки отоваривались в самом театре, а в обмен на продуктовые их кормили в столовой для ученых. В этой столовой в первый день Шварца поразил эпизод, невозможный в блокадном Ленинграде, – кто-то забыл на столе недоеденный большой кусок хлеба, и никто не схватил его, не вцепился с жадностью, чтобы тут же проглотить…

«Первый год эвакуации Шварц прожил сносно, – вспоминал Леонид Малюгин. – Попал он в Киров, пережив самое трудное, самое голодное время ленинградской блокады. Он въезжал в Киров с естественной радостью человека, обманувшего собственную смерть, ускользнувшего от нее в самый последний момент. Он поселился в общежитии и на следующее утро отправился на базар. После ленинградской голодовки, микроскопических порций, он ахнул, увидев свиные туши, ведра с маслом и медом, глыбы замороженного молока. Денег у него не было, да торговцы и брали их неохотно, интересуясь вещами. Шварц в первый же день, видимо, думая, что это благоденствие не сегодня-завтра кончится, променял все свои костюмы на свинину, мед и масло – он делал это тем более легко, что они висели на его тощей фигуре, как на вешалке. В ту же ночь все сказочные запасы продовольствия, оставленные им на кухне, напоминавшей по температуре холодильник, были украдены. Украли их, вероятно, голодные люди; кто был сытым в ту пору, – только проходимцы да жулики. Но всё равно тащить у дистрофика-ленинградца было уж очень жестоко. Однако Шварц не ожесточился, успокоил жену, которая перенесла эту кражу как бедствие, и сел писать пьесу».

Вскоре Рудник действительно предложил Шварцам освобождавшуюся комнату в доме, выделенном для театра. Это была одна из худших комнат – на первом этаже, прямо против входной двери, от которой сильно дуло. Низ окна в ней оброс таким толстым слоем льда, что отколоть его, не повредив стекло, возможности не было. Но лед естественным образом законопатил все щели, так что в окно не дуло. Шварцы переехали в свое новое жилье 31 декабря 1941года, чтобы под Новый год ночевать уже у себя. Мебели не было совсем, за исключением платяного шкафа и большого письменного стола, стоявшего прямо у обледеневшего окна. После встречи Нового года у Наташи и Гаянэ Шварцы вернулись к себе, спали на своем длинном парусиновом чемодане и чувствовали себя почти счастливыми.

В Детгизе, который был также эвакуирован в Киров, Шварца встретили приветливо и дали работу – написать примечания и предисловие к книге Короленко «Без языка». А утром 1 января 1942 года Шварц начал работать над пьесой «Одна ночь». «Я помнил всё, – вспоминал он. – Это был Ленинград начала декабря 41-го года. Мне хотелось, чтобы получилось нечто вроде памятника тем, о которых не вспомнят. И я сделал их не такими, как они были, перевел в более высокий смысловой ряд. От этого всё стало проще и понятней. Вся непередаваемая бессмыслица и оскорбительная будничность ленинградской блокады исчезли, но я не мог написать иначе и до сих пор считаю “Одну ночь” своей лучшей пьесой: что хотел сказать, то сказал».

Пьеса «Одна ночь» невелика по объему и написана предельно простым языком. Шварцевский стиль чувствуется в интонациях, тональности этой пьесы больше, чем в ее смысловой, сюжетной основе. Сюжет не содержит скрытых смыслов и аллегорий, характерных для позднего Шварца, – он построен на простом описании вечера, ночи и утра одного тяжелого дня ленинградской зимы.

Жители города давно живут в условиях блокады, страдают от голода, но отдают последние силы самоотверженной защите своего дома, города и страны от врага. Главная героиня пьесы – Марфа Васильева – пробралась через фронт в осажденный Ленинград, чтобы найти дочь Дашу и сына Сергея. И вот она попадает в одно из жилищно-арендных кооперативных товариществ к управхозу Иваненкову. В этом ЖАКТе за месяцы войны сложился свой военный распорядок жизни: люди спасаются от бомбежек, дежурят на чердаке, участвуют в совещаниях и собраниях, хоронят погибших. Постепенно Марфа завоевывает доверие жильцов и вскоре находит своих детей.

В сюжете и персонажах пьесы нетрудно узнать хорошо знакомые Шварцу эпизоды из его жизни и прототипы знакомых ему людей. Так, в пьесе Евгений Львович описывает пережитые им артобстрелы и ночные дежурства на крышах домов. Одним из персонажей пьесы является управхоз Павел Васильевич Иваненков. В дневниковых записях Шварца есть такой эпизод: «…в шведском переулке был убит старый наш дворник, управхоз хоронил его, и всё ежился потом весь вечер, и вздыхал, и начинал говорить речь, да не договаривал…» В пьесе этот эпизод передан так:

«Иваненков: Стоял сегодня