Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

совершенно новые, небывалые требования умственного и духовного развития, и поэтому идти она может только на сцене театра, отрешившегося от всякой рутины оперных подмостков и музыкальных учреждений. В этом отношении уже очень и очень много сделано труппой Частной оперы. Чувствуется разумное, живое, во многих отношениях истинно живое отношение к делу».

Из всех московских музыкальных критиков Семен Николаевич Кругликов больше остальных проникся пониманием задач, которые ставил перед собой Мамонтов. Мамонтов и Кругликов все ближе сходятся, и в результате Савва Иванович именно в это время, осенью 1897 года, предложил Кругликову стать заведующим репертуарной частью оперы. Единомыслие оказалось полным; русский репертуар все больше стал утверждаться на сцене Частной оперы. Кругликов торопил Римского-Корсакова с присылкой «Садко», говорил о том, что после «Хованщины» надо бы поставить «Бориса Годунова», которого Римский-Корсаков сейчас редактировал.

А тем временем шли репетиции и шла подготовка еще одной иностранной оперы – «Орфея» Глюка. Здесь главным помощником Саввы Ивановича был Поленов.

Однако подготовка «Орфея» шла торопливо, и Поленов, приехавший на репетицию, почти с отчаянием писал жене: «Вчера была генеральная репетиция „Орфея“. Вокальная сторона слаба. Я советовал Савве еще репетиции две сделать и получил на это умный ответ, что это ему слишком большой убыток принесет». Устроив все по декорационной части, Поленов даже уехал, чтобы не присутствовать на провале спектакля.

«Орфей» действительно не имел успеха – даже и тогда, когда после двух-трех спектаклей пошел гладко. Савва Иванович объяснял это косностью московской публики. И вот, несмотря на то что спектакль был явно убыточен, Мамонтов все же продолжал «Орфея» ставить. «Наше дело, – писал он Поленову, – невзирая на тупое хрюканье грубой, бессмысленной, злой толпы, давать молодежи все, что мы можем, и вести их по той тропинке, где нам в жизни было хорошо. Большей радости мы уже (по крайней мере я наверное) не найдем в жизни… Это, я думаю, есть наш лучший подарок молодежи. Я полагал бы назначить „Орфея“ по утрам в воскресенье и посылать билеты в большом количестве учащейся молодежи. Этим путем мы можем заронить искру божию в юные души. Во всяком случае, „Орфея“ я с репертуара не сниму и во что бы то ни стало буду навязывать его публике, и буду делать это с сознанием, что делаю чистое, благородное дело».

Какое странное противоречие характера Саввы Ивановича обнаруживаем мы в этом эпизоде. Невыгодно дать лишнюю репетицию, а через пять дней – желание ставить оперу, невзирая ни на что, посылать билеты учащейся молодежи, конечно же бесплатно, в крайнем случае, по очень низким ценам.

И эпизод этот – не единственный. Передавали другой – подобный же. Какая-то актриса в какой-то опере должна была держать в руках ларец. Савве Ивановичу сказали, что деревянный резной ларец из зрительного зала «не смотрится», нужно обить его чем-нибудь блестящим, чтобы имитировать драгоценный. Савва Иванович ответил, что спектакль этот и без того стоит дорого, а тут еще расходы… Но, увидев сцену на генеральной репетиции из зрительного зала, поехал в ювелирный магазин и купил для премьеры настоящий драгоценный ларец, усыпанный алмазами.

Вот такой это был человек, человек вдохновенного порыва и непонятных, может быть даже ему самому, противоречий.

Наконец (в последних числах ноября или в начале декабря) Римский-Корсаков прислал Кругликову клавир «Садко».

Решено было устроить общее прослушивание оперы в большом кабинете Саввы Ивановича.

Вечером на Садовой-Спасской было людно. Когда пришел Кругликов с клавиром, там собралась почти вся труппа: Шаляпин, Секар-Рожанский, Эберле, Мельников, Шкафер, Негрин-Шмидт, Врубели – Надежда Ивановна и Михаил Александрович, – пришли Серов и Коровин, пришли музыкальные критики, симпатизировавшие театру, – Кашкин и Кочетов.

Кругликова встретили аплодисментами, криками «ура».

Опера была проиграна в этот вечер и всех взволновала. Секару пришлась по голосу партия Садко, Забеле – Волховы. Врубель, вдохновленный ее пением, здесь же, в кабинете, набросал эскиз костюма. Коровин начал делать эскизы декораций, Серов ему помогал. Савва Иванович, глядя на коровинские эскизы, сочинял мизансцены. Шаляпин вдохновился арией Варяжского гостя и исполнил ее так, что, казалось, варяг, доподлинный варяг, воскрес и явился сюда, в большой кабинет мамонтовского дома.

Савва Иванович назавтра уехал в Петербург, говорил с Римским-Корсаковым, и тот обещал в конце декабря быть в Москве.

Мамонтов вернулся. Работа шла полным ходом. Коровин с Малютиным писали декорации. Подводное царство помогал писать Врубель. Артисты разучивали свои роли, хор и оркестр репетировали ежедневно. Нужно было торопиться, чтобы премьера поспела к рождественским каникулам. «Генеральная репетиция затянулась до рассвета, – вспоминает Шкафер, – в церквах звонили к заутрене, а у нас на сцене пели „Славься, грозный царь морской“».

Конечно, при такой поспешности невозможно было сделать так, чтобы все шло безукоризненно.

«Очевидцы помнят отчетливо, – пишет, вспоминая первое представление, В. С. Мамонтов, – как в первой картине, на пиру, между яствами и чашами с медом, перед хористами лежали тщательно замаскированные клавиры, которыми они подкрепляли знание своих партий».

Не все исполнители были на высоте. Нехороша была Негрин-Шмидт в партии Волховы. Партию Варяжского гостя исполнял Алексанов, и, конечно, создать такой образ, какой сходу создал Шаляпин, он не мог… Зато Секар-Рожанский был на своем месте. Партия Садко была словно бы для него написана, и после сцены, в которой исполнил он коронную арию своей партии: «Высота-ль, высота-ль поднебесная…» – зрители сидели словно завороженные. Опустился занавес, а в зале стояла полная тишина, и лишь через одну-две минуты шквал аплодисментов разразился в зале Солодовниковского театра…

Первый спектакль был дан 26 декабря, второй – 28-го. К третьему приехал Римский-Корсаков с женой. Состоялся этот спектакль 30 декабря. Но Римский-Корсаков, как и Рахманинов, воспринимал поначалу лишь музыкальную часть, которая была еще далека от совершенства, хотя Негрин-Шмидт была заменена Забелой, а Варяжского гостя исполнял Шаляпин.

В своих воспоминаниях Римский-Корсаков пишет: «В оркестре помимо фальшивых нот не хватало некоторых инструментов; хористы в I картине пели по нотам, держа их в руках вместо обеденного меню, а в IV картине хор вовсе не пел, а играл один оркестр. Все объяснялось спешностью постановки. Но у публики опера имела громадный успех, что и требовалось С. И. Мамонтову.

Я был возмущен, но меня вызывали, подносили венки, артисты и Савва Иванович всячески меня чествовали, и я попался как „кур во щи“. Из артистов выделялись Секар-Рожанский – Садко и Забела, жена художника Врубеля, – морская царевна. Оба мне были знакомы как бывшие ученики Петербургской консерватории».

Присутствовал Римский-Корсаков и на следующем – четвертом – представлении, 3 января.

Отзывы прессы были самые разноречивые. Но все же больше было похвал, чем замечаний.