Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

Представьте себе его большую столовую, где висели великолепные панно Васнецова, был огромный камин, цветное стекло. Громаднейший стол, где могли усесться семьдесят, если не восемьдесят человек. У стола Савва Иванович. Вокруг него дети. Кто-нибудь из знакомых художников обязательно: Коровин, Серов, Врубель, часто заходил Поленов. Певцы тут же сидят, инженеры. Разговор происходит перекрестный.

Савва Иванович спрашивает Кругликова: „Как партия прошла?“ В это время к Савве Ивановичу подходит лакей и говорит: „По телефону инженер спрашивает насчет вчерашнего“. – „Скажите: Петербург, 27, Вятка, 11“. „Скажите, все готово, можно приступать к настилке полов?“ – это ко мне. „Миша, как идет работа с плафоном?“ „Костя, нарисуй стену сегодня же“. Тут же инженеру Чоколову: „Не вышло, не вышло, обещали вы выпустить 17 вагонов, не вышло“.

И опять начинается деловой разговор. В это время его спрашивают насчет каких-то акций, он дает распоряжение, говорит: „Не нужно, нужно телеграмму дать… Пусть ее принесут мне, я подпишу“ – и т. д. „Плохо выучили, плохо выучили“, – обращается к певице, и т. д. И все замечания деловитые. Потом просит Семена Николаевича: „Может быть, вы как-нибудь убедите Беделевича, пусть он спрячет язык… когда поет, так язык всегда чувствуется“. И вот все время такие замечания»3031.

Вернемся, однако, к Шкаферу, который, совершенно обескураженный, стоит в комнате дома Мамонтовых и, ничего еще не понимая, глядит на дверь, за которой скрылся Савва Иванович. Все было так необычно для него, так непривычно, так не похоже на то, что бывает всегда и всюду, когда артиста ангажируют в театр: никаких разговоров о гонораре, о возможности бенефиса или хотя бы полубенефиса. И потом, когда он был уже зачислен в труппу, – все разговоры были подчинены только художественным интересам.

Шкафер, конечно, несколько «усекновенно» передал свою беседу с Мамонтовым, ибо если Савва Иванович сразу же предложил ему стать своим помощником, то несомненно понял, что помимо энтузиазма Шкафер обладает еще и необходимыми знаниями и достаточной общей культурой, чтобы энтузиазм воплотился в реальные свершения.

Шкафер передает одну фразу Мамонтова, короткую и афористически точную: «У меня в театре художники».

То, что в опере певцы и музыканты, – это аксиома. Но «у меня в театре художники» – это было тем новым, что привнес в оперу именно Мамонтов.

Виктор Васнецов хорошо чувствует русскую старину, былинную, сказочную. И он создал в театре ту атмосферу, в которой «Снегурочка», считавшаяся на казенной сцене скучной оперой, превратилась в нечто поистине сказочное в своей прелести, в нечто настолько захватывающее, что заставило Сурикова еще при первой постановке разразиться бурей аплодисментов, а одиннадцать лет спустя Шкафера – целый год мечтать о Мамонтовской опере.

Поленов знает и чувствует античный мир, и вот сейчас именно он будет создавать на сцене ту атмосферу, которая превратит оперу Глюка «Орфей» в нечто столь же пленительное, как и «Снегурочка».

А Коровин! Ведь это бог сцены! И «Аида», и «Лакме», и «Кармен». Правда, он иногда пользуется чужим материалом, но это не плагиат, не подражание.

Вот для «Аиды» он использовал египетские этюды Поленова, но использовал только как материал. А как он чувствует музыку! Кстати, и Поленов – тоже. Больше того, Поленов сам понемногу сочиняет музыку. Врубель поразительно музыкален. О Серове и говорить не приходится: он музыку слушал с колыбели.

Кстати, Серов уже который год изучает Ассирию, чтобы создать на сцене зрелище, равноценное музыке «Юдифи» (оперы, которой прославился его покойный отец). Серов любит работать медленно, вдумчиво. Но уж сделает он – в этом можно не сомневаться – то, что нужно.

А брат Виктора Михайловича – Аполлинарий Васнецов – прекрасный знаток древней Москвы. Вот он пишет сейчас декорации для «Хованщины», он и создает ту атмосферу, в которой заживет опера Мусоргского.

Репетиции уже шли, и Шкафер – с места в карьер – включился в режиссерскую работу. Познакомился с художниками Коровиным и Малютиным, которые по эскизам Аполлинария Михайловича Васнецова писали декорации. Шаляпин привел в восторг Шкафера искусством фразировки и дикции. Обычно певцы исполняли свои партии так, что понять, какие слова они произносят, было совершенно невозможно, получалась какая-то пантомима с музыкой. Участие Шаляпина, за которым тянулись теперь все певцы, создавало из оперы Мусоргского поистине историческую музыкальную драму, какой и должна быть «Хованщина».

Имелось, правда, и «но» – дирижер Эспозито.

В музыкальном отношении он если и был безупречен, то только «от сих и до сих». Трагедия страны, ее боль, судьбы народа, которыми мучился Мусоргский, сочиняя свою оперу, явно оставляли его равнодушным, и это накладывало определенный отпечаток на «подтекст» исполнения. Мамонтову об этом говорили. Он соглашался: да, это так.

Хотя Эспозито и относился к своим обязанностям добросовестно и погрешностей в музыке не делал и все как будто бы шло как следует, но именно во время репетиций «Хованщины» стало понятно, что для интерпретации таких опер нужен русский дирижер. Эта мысль приводила Савву Ивановича к другим еще мыслям. Ну а как иностранные оперы, которые идут в его театре, так ли они идут, как надо?

Мамонтов любил Италию и часто бывал там, а Эспозито или Труффи много лет провели в России, совсем даже обрусели, и если у них русская музыка звучит все же как-то не по-русски, то как его русские артисты исполняют Верди? Может быть, итальянец так же чувствует фальшь в исполнении итальянской оперы русскими артистами, как он, Мамонтов, чувствует фальшь в исполнении русской музыки под управлением итальянского дирижера? Да, да, видимо, это так. Ведь вот никто не может так петь арии Лакме, как ван Зандт, а Отелло – как Таманьо.

Нужно родиться в Италии, быть воспитанным на итальянской культуре, чтобы передать то, что трудно выразить словами, но что необходимо для подлинного искусства – аромат национального духа… И нужно, конечно, родиться в России для того, чтобы передать те тончайшие специфически русские нюансы, которые заложены в музыке Римского-Корсакова, Мусоргского, Бородина.

Нужен русский дирижер. По возможности молодой, не испорченный еще дурной традицией. И он есть, нужно обратиться к нему. Это Рахманинов. Молод и талантлив. С Рахманиновым Савва Иванович говорил еще летом, когда приехал из-за границы, но потом – конфликт с Бернарди, ремонт Солодовниковского театра. Все это как-то отвлекло… А Рахманинов между тем ждал возобновления приглашения в Частную оперу. Ему это было необходимо: дирижерская работа могла оказаться для него целительной. По вине исполнителей провалилась его Первая симфония. Он уже более полугода находился в состоянии душевного кризиса, не мог работать, у него не было денег. Единственное, чем зарабатывал он