Савва Мамонтов - Марк Исаевич Копшицер

Шаляпина Мамонтов потянул в Лувр, ибо вкус Феденьки нужно было еще воспитывать и воспитывать. В Лувре Феденька остановился, восхищенный, перед короной, утыканной драгоценными камнями. Мамонтов только улыбнулся, глядя на завороженного блеском драгоценностей Шаляпина.

Добродушно хохотнув, он сказал:

– Кукишки, кукишки это, Федя. Не обращайте внимания на кукишки, а посмотрите, как величествен, как прост и как ярок Поль Веронез.

Шаляпин первостепенное значение придавал этому посещению Лувра с Мамонтовым, этой сказанной им фразе. Она словно бы завершала разговор, начатый год назад в Нижнем Новгороде, перед врубелевскими панно.

«Никакая работа не может быть плодотворной, – писал много лет спустя Шаляпин, – если в ее основе не лежит какой-нибудь идеальный принцип. В основу моей работы над собой я положил борьбу с этими мамонтовскими „кукишками“ – с пустым блеском, заменяющим внутреннюю яркость, с надуманной сложностью, убивающей прекрасную простоту, с ходульной эффектностью, уродующей величие…».

Из Парижа всей компанией поехали в Дьепп, где жила Бертрами, итальянская преподавательница пения, у которой проходили школу почти все певцы Мамонтовской оперы. Шаляпину Мамонтов предложил начать готовиться к следующему сезону, разучить партию Олоферна, которую он должен был исполнять когда-то в Мариинском театре, но так и не исполнил, потому что уехал в Нижний Новгород.

В конце лета Шаляпин уехал из Дьеппа в Москву. Вскоре вернулся Мамонтов, и Шаляпин втянулся в работу, готовил сразу две новые роли: Олоферна для «Юдифи» и Досифея для «Хованщины». Решено было приобщиться к Мусоргскому.

Между тем в театре начали появляться новые люди. Молодые певцы – Страхова, Карклин, Мутин. Был приглашен из Харькова на должность первого дирижера Эспозито. С Бернарди Савва Иванович решил расстаться. Сезон открылся 3 октября в здании театра «Эрмитаж», арендованном на полтора-два месяца. Первым спектаклем шел «Фауст» с Шаляпиным, и газеты теперь уже наперебой хвалили театр, восторгались Шаляпиным.

Одна из статей, напечатанная в «Новостях дня», принадлежит перу С. Н. Кругликова, который скоро станет одним из очень близких Савве Ивановичу людей и с сезона 1897/98 года будет иметь решающее влияние на репертуар Мамонтовского театра.

Семен Николаевич Кругликов, человек прогрессивных взглядов, участник созданной Балакиревым бесплатной музыкальной школы, сторонник так называемой «Могучей кучки», считавшийся как бы ее московским представителем и пропагандистом, особенно близок был с Римским-Корсаковым, которому писал об успехе в Частной опере «Снегурочки» и «Псковитянки». Но Римский-Корсаков поначалу с некоторым недоверием относился к новому театру.

Однако в 1897 году произошел перелом в отношении композитора к Частной опере, и не последнюю роль в этом сыграл именно Кругликов.

В 1896 году Римский-Корсаков сочинял новую оперу, «Садко», и осенью писал Кругликову: «„Садко“ окончил летом, представлен в дирекцию[12], но не попадет ни в будущем сезоне, ни в следующем, ни в последующем и т. д.

Всеволожский и чиновники (театральные поручики) не пожелали его поставить, а потому первый ухитрился доложить о нем государю так, что тот сказал: „Поставьте что-нибудь повеселее“, что достаточно надолго заколодило моей опере дорогу».

К подобному отношению Римский-Корсаков привык. Его оперы обычно признавали и ставили спустя много лет после их создания. Конечно, судьба его опер не представляла собой исключения. «Князь Игорь» Бородина, оперы Мусоргского имели такую же судьбу.

Для Римского-Корсакова последний конфликт с императорской сценой осложнялся еще тем, что незадолго до «Садко» им была написана опера «Ночь перед Рождеством», приведшая в возмущение двор потому, что в ней (как, впрочем, и в соответствующей повести Гоголя) одним из персонажей была Екатерина II. Но одно дело – повесть давно умершего Гоголя, другое дело – опера, сцена, подмостки и какой-то Римский-Корсаков, который еще жив, а посему вполне может быть подвергнут остракизму.

И вот «Садко» постигает та же участь, что и многие другие русские оперы: перед ней опускается шлагбаум. Путь ей на императорскую сцену закрыт надолго, а если учесть, что композитор уже не молод, то вполне может случиться, что он вообще не услышит свое новое произведение воплощенным в сценических образах.

Так прошел год. А летом 1897 года Римский-Корсаков получил от Кругликова письмо: «Вы ведь знаете, что в Москве есть Савва Иванович Мамонтов – большой поклонник Ваших „Снегурочки“ и „Псковитянки“, человек с большим вкусом, давно окруженный такими людьми, как Репин, Васнецов, Поленов, и т. д. Итоги прошлого сезона показали этому предприятию, что оно всегда в выигрыше со стороны нравственного и материального успеха, когда останавливает свой выбор на русской опере. С этой осени оно не только возобновляет свои действия, но желает их обосновать прочнее, еще более по-русски. Мамонтов прямо молится на Вас, Бородина, Мусоргского. Ставит вновь „Хованщину“, для которой пишет уже эскизы Васнецов, а Досифея разучивает Шаляпин; конечно, будет держаться прошлогодних „Игоря“, „Псковитянки“ и „Снегурочки“, но мечтает и о Вашей новой опере. Вы будете правы, если отнесетесь с доверием к Мамонтовской опере, к самому Мамонтову: они стоят того, очень уж любят хорошую музыку, в том смысле хорошую, как мы это с Вами понимаем. И новая труппа, среди которой участие Шаляпина уже обеспечено, набирается славная среди талантливой голосистой молодежи, горячей и отзывчивой. Отчего бы Вам не попробовать здесь и „Садко“?»

Римский-Корсаков послал клавир «Садко» Кругликову в конце осени 1897 года.

Но прежде чем начать рассказ о подготовке к этой опере и о том энтузиазме, каким было встречено появление ее, энтузиазме, особенно поражающем, по сравнению с тем холодом, какой царил в этом случае в Мариинском театре, нужно представить читателю новых артистов, которые пополнили состав труппы, и рассказать о тех новых операх, которые за это время были показаны.

Осенью 1897 года вернулись в Москву из Харькова Врубели. Надежда Ивановна, теперь уже не Забела, а Забела-Врубель, была тотчас же принята в оперу.

Савва Иванович особенно рад был Михаилу Александровичу. Да и дела в керамической мастерской без Врубеля пришли не то чтобы в полный упадок, а шли этак ни шатко ни валко… Ваулин был отличным керамистом, но что мог он сделать по-настоящему художественного без Врубеля?

Врубеля же, как только он переступил порог мастерской, обуяло вдохновение, и замыслы, один другого заманчивее, понеслись вихрем. Из них Савве Ивановичу больше всего понравилась мысль Врубеля делать майоликовые камины.

За покупателями дело не станет. Он сам – пусть только Врубель сделает – приобретет камин для дома на Садовой-Спасской и для Абрамцева. Константин Дмитриевич Арцыбушев, который стал теперь большим почитателем Врубеля, тоже не откажется.

Врубель с энтузиазмом принялся за работу.

Одновременно начал писать