250 дней в царской Ставке. Дневники штабс-капитана и военного цензора, приближенного к высшим государственным и военным чинам - Михаил Константинович Лемке

Какой-то досужий полицействующий администратор донес министру внутренних дел, что военная власть выселяет евреев из Галиции внутрь России. Министр поднял тревогу – и в результате приказ Верховного, заимствуемый мною из приказа по III армии от 30 марта 1915 г. «Принимая во внимание, что у нас в России евреев и так слишком много, прилив их к нам еще из Галиции не может быть допущен. А потому Верховный главнокомандующий повелел, при занятии войсками новых местностей, всех евреев собирать и гнать вперед за неприятельскими войсками, а в местностях, уже занятых нами, расположенных в тылу войск, отбирать из наиболее состоятельных, имеющих среди населения значение и влияние, евреев заложников, которых и выселять в Россию в район оседлости, но под стражу, то есть в тюрьму, а имущество их секвестровать. Имущество жителей, мало-мальски проявивших враждебность или заподозренных в шпионстве, конфисковать. Для выселения заложников министром внутренних дел назначены губернии Подольская и Черниговская, то есть уезды, находящиеся вне театра войны».

11 мая 1915 г. великий князь Николай Николаевич просил Кривошеина «сделать личную оценку предложенной графу Игнатьеву деятельности сравнительно с настоящей и лично решить, когда ему возможно выехать в Галицию». Привожу это обстоятельство, почерпнутое мною в документах, без всякой связи со всем остальным.

► К абрису графа Капниста. На Северо-Западном фронте у Алексеева было такое обыкновение: войсковые телеграммы доставлялись ему в портфеле, который приносил жандарм; ключи были в аппаратной телеграфа и у Алексеева; он открывал портфель и отсылал его пустой обратно. Любопытному Капнисту очень не нравился такой порядок, а ключа Алексеев ему не давал. Как-то граф решил прогнать жандарма, сказав, чтобы портфель принесли открытый. Журналист штаба князь Трубецкой послал жандарма доложить, что должен исполнять приказание главнокомандующего. Капнист вторично прогнал жандарма. Трубецкой пошел сам. Капнист встретил его, начал толкать из комнаты и кричать… Дальше – больше, наконец, он уже визжит и вынимает револьвер… В это время к графу подкрадывается один из состоявших при Алексееве для его личной охраны ингушей и выхватывает из руки револьвер, а Трубецкой отдает портфель присутствовавшему при всей этой сцене С.М. Крупину и просит вручить его главнокомандующему. Капнист выбегает на улицу, встречает у подъезда возвращающихся с прогулки Пустовойтенко, Борисова и Носкова и начинает плакать и кричать, что Трубецкой его оскорбил… На другой день, узнав обо всем этом, Алексеев приказал Капнисту извиниться пред Трубецким, а последний потребовал сделать это в присутствии всех тех офицеров и нижних чинов (писаря, жандармы, ингуши), при которых он был им оскорблен. Капнист скрепя сердце принес извинение.

► Несмотря на мои усиленные вчерашние отговаривания, Носков заявил корреспондентам, что теперь он вообще решил, что всеми ими надо управлять, нисколько не считаясь ни с их профессиональными и материальными интересами, ни с интересами представляемых ими газет, а исключительно с точки зрения интересов воинского дела, и потому он предлагает им «подчиняться его команде» и слушать ее… Так, если он, по военным соображениям, заявит кому-нибудь: «Поезжайте на фронт», надо ехать, если скомандует: «Поезжайте домой на столько-то времени» – надо уезжать и не возвращаться ранее определенного срока. Словом, «по особым соображениям», он будет регулировать число их при Бюро и доведет его до… двух, а остальные будут исполнять его команду…

Перетц заявил, что он согласен на это, считая интерес газеты выше личного самолюбия; Панкратов почти дал согласие подчиниться, и только Орлов всячески запротестовал. Когда Носков ушел, я разъяснил им, что, конечно, не может быть двух мнений – их считают за курьеров или прислугу, и им всем надо немедленно уехать и предложить редакциям решить вопрос о дальнейшей работе в таком Бюро. Все согласились, а Перетц тут-то и показал, что ему дороже всего 15 коп. гонорара со строки, вместо платимых в Петрограде 8, и 400 р. ежемесячного жалованья, которого в Петрограде он вовсе не имел… Вообще, он готов на всякие ограничения, лишь бы получать деньги; с точки зрения денег он уже показал себя в разных мелочах; товарищи его оценили. Он все прятался за спину И.В. Гессена, говоря, что за исполнение моего совета «Речи» может даже грозить новое закрытие. В конце концов Перетц был поставлен в такое положение, что должен был согласиться ехать в Петроград. Куда же выше в смысле самолюбия и гордости Орлов, этот сотрудник черносотенца Ф. Духовецкого, а теперь «Русского слова»…

Ясно, что не Носкову вести это дело.

Вчера я просил Пустовойтенко запиской дать мне срочную аудиенцию, предупреждая, что дело может осложниться, но он как-то уклоняется и бегает от меня… Их дело; моя совесть чиста, и я очень рад, что все корреспонденты поняли, как я старался организовать все иначе, как боролся с Носковым, как возмущался его нелепыми проектами и выходками. По его словам, Борисов совершенно солидарен с ним (Борисову же начальнику штаба дал просмотреть переписанный уже для царя мой доклад, еще в день приезда Носкова, 30 октября). Пустовойтенко тоже, кажется, боится решительно браться за Бюро; у него был начальник военно-походной канцелярии барон Штакельберг и сказал, что не одобряет нахождение здесь «разных корреспондентов»… О, люди, какое вы ничтожество! Один из-за генеральского места, другой вообще из-за придворной карьеры, словом, каждый из-за чего-нибудь готов отказаться от своего мнения и достоинства.

Когда, наконец, у меня пропадет желание делать дело? Когда я стану рабом всей этой подлости? Когда я буду ценить личный покой на даром платимом жалованье? Когда я забуду о родине?.. За службу в дружине и в полку в течение 13 месяцев я возмущался ежедневно, но перед тем, что приходится видеть и знать здесь, все полковое, дивизионное и ревельское – совершенный вздор.

Силами этого слоя Россия никогда не воскреснет, нет! Ей быстро не подняться! Так мало людей, которые хотели бы сделать честное дело и были бы сильны. Есть болтуны, есть «дельцы», есть карьеристы, есть покорные слуги всякой мерзости, но почти нет людей честного дела, а тем более – в таком количестве, чтобы прогнать всех остальных, занять их места, застопорить старую машину и пустить в ход новую. Тяжело убеждаться в этом, но это – убеждение всех, кто хоть отчасти солидарен со мной в оценке людей. Да, прав был Н.К. Михайловский, когда, выслушав филиппики против гнусностей нашей прессы на моем докладе в Союзе писателей в 1904 г., тяжело вздохнул, крепко обнял меня и сказал: «Да вы, батюшка, настоящий Дон Кихот».

► Товарищ министра внутренних дел Степан Белецкий писал начальнику штаба 30 октября 1915 г.: «С возникновением войны в Министерство внутренних дел