Алкиной - Роман Львович Шмараков

во дворец к тирану, среди разбойников поднялся смех и ожесточение: они взяли этот сыр, и увенчали его терном и крапивой, и водрузили его на высокий пень, поклоняясь ему и прося милости, а потом плевали в него и, взявши нож, вырезали на нем самые тяжкие оскорбления и поношения, какие могли придумать. Насытившись этим, они всучили оскверненный сыр гонцу, посоветовав уходить, пока цел, и гонец поспешил воспользоваться советом. Наконец добрался он до города, где владычил тиран, а как время было позднее, по случайности постучался в блудилище близ городских ворот, приняв его за гостиницу. Блудницы хорошо его приняли, он же, едва успокоившись после приключения с разбойниками, без меры важничал и выставлял себя человеком, который один связует общеньем двух великих владык, нося дары и советы от одного к другому. Поутру блудницы его отпустили, на сыре же вырезали свои имена с перечнем всех своих нежностей, при каждой проставив цену, ибо находили свою известность недостаточной и хотели ее распространить. У дворцовых привратников гонец осведомился, кто во дворце имеет милость в очах повелителя, если ему понадобится ходатай или покровитель, и записал их на сыре мелкими буквами, потому что больше было не на чем, с означением, кому чем можно польстить; а потом на лестнице у него вышла ссора со стражником, так что гонец выбил ему зуб, а стражник угодил гонцу по носу, и тот кровью забрызгал сыр, не весь, а кое-где; и вот напоследок гонец, с поклонами и великим благоговением, входит в чертог к правителю, возвещая, что прибыл ответ от такого-то. И когда тиран взял в руки этот сыр, кровавый, как голова Орфея, и рассмотрел его внимательно, и прочел на нем сперва оскорбления от разбойников, а потом цены блудниц, весьма умеренные, как сказал бы каждый, кто хоть немного в этом смыслит, а потом перечень сановников, снискавших благоволение в его очах, с указанием, к кому с каким подарком идти; прочтя все это, он улыбнулся и сказал, – но меня в эту минуту послали за персиками, потому что прежние были уже доедены, так что история, можно сказать, прямо тут и кончается». – «Прекрасно, – говорю, – по крайней мере, ты показал мне голову, в которой слов поместилось больше, чем в твоей; а что ж Диомед? Его-то за персиками не посылали, стало быть, он нашел применение этому сыру и вывел из него для моего отца что-нибудь более счастливое, чем ты для меня?» – «Без сомнения, – говорит Евфим, – уж он-то, можешь мне поверить, расстарался так подать эту историю, чтобы она всем понравилась; только начало его объяснения я не застал, а конец не очень понял, так что, по совести, я не много-то знаю, что он в ней обнаружил, а можно сказать, и вовсе ничего». – «Это прискорбно, – говорю, – а сам-то ты зачем мне это рассказал?» – «Я подумал, что это история поучительная, – отвечает он, – ведь этот тиран был человек не без остроумия, так что он непременно сказал или сделал с этим сыром что-то достопамятное, что до Диомеда, то он человек такой, что у него ни один гвоздик не валяется без дела: ради чего-то же он поднял с места всю эту толпу, одних заставив скитаться с сыром, других – грабить прохожих в лесу, третьих – торговать своими ласками, а всех остальных – поступать сообразно своему нраву и положению; из этого я заключаю, что в этой истории был большой и блистательный смысл, так что даже если от него что-то и пропало – не по моей вине, а единственно потому, что твой отец меня отправил на кухню, – то и оставшегося нам хватит, ведь мы сейчас в таком положении, что нам не помешают советы и наставления ученых людей». Смотри же, – говорю я, обращаясь к Леандру, – ты хочешь, чтобы твою речь одни дурни пересказывали другим и чтобы то, над чем ты ревностно трудился, истощая остроумие, память и лампадное масло, ожидая награды только в благодарности потомков, охромело и подурнело в устах скудоумного?

– Нет, – печально говорит он, – но, может быть, выйдет как-нибудь получше.

Я махнул рукою.

Наконец впереди показалась деревня, где сидел Тетриний. Я сказал, что надобно погодить, затем что я еще не сочинил речь. Леандр лег на обочине и уснул, а я начал от своего лица составлять доводы, а от Леандрова – их опровергать. Я говорил о случае, о невольных грехах, о позднем раскаянье, о божественном милосердии, приводил в пример то одно, то другое; потом я возражал себе: ты человек поэтический, ты заврался; вспомни, с кем говоришь: это же крестьяне, их Девкалион сделал из камней, из которых нельзя было высечь искры; у них милосердие стоит среди статей убытка; каких героев ты вздумал им напомнить, какие развалины, если они не слышали и о том, что это когда-то было целым?.. – Тут я разозлился на Леандра и спросил, что же он советует, отложить эту затею и дать им казнить Тетриния, хоть и дурного человека, но все же заслуживающего жалости? – Нет, отвечал мне Леандр в моей груди, бросить дело – всего проще; покажи, на что способен. – Я не знал, чем ему ответить.

Тут Леандр завозился, поднял голову и сонным голосом объявил, что не надобно идти просить за Тетриния, затем что дело это пустое. Я хотел было возразить, что он только что другое говорил, да вовремя остановился, вместо этого спросив, почему он так думает. Леандр отвечал, что ему приснился удивительный сон: именно, привиделся ему в каком-то месте, шершавом и фиолетовом, сам Тетриний, босой, с повязанной тряпицей на руке, который, обратясь к Леандру, сказал, что хоть мы над ним изрядно посмеялись, вынудив нас отпустить, за каковую проделку товарищи его, крепко побив, напоследок выгнали из своего общества, так что он вынужден был воровством искать себе пропитания, однако же он на нас зла не держит, а что мы идем защищать его перед крестьянами, за то он признателен, однако нам туда без толку ходить, ибо он уже умер и нашей помощи ему не надобно; а в благодарность за такую нашу заботу он нам советует обратно тою же дорогой не идти, а взять левее, мимо леска, чтобы не столкнуться с прежней его братией разбойниками, которые как раз тем путем проходят, а как они нас не забыли, то и жалеть не станут. Он хотел что-то