Алкиной - Роман Львович Шмараков

приятель обвел вокруг пальца разбойника, которому незадолго до того отвесили такой удар по голове, что перед ним проскакал весь Ад, с Плутоном, его племянницей, конями и факелами, и теперь ты хочешь, чтобы вот в этом-то искусстве тебя наставили, потому что оно кажется тебе всего честнее и могущественней? Ответь мне, дорогой Леандр, что же это за искусство, о котором ты говоришь? Уж верно, не врачебное?

– Нет, – уныло отвечает Леандр, видя, в каком я раздражении, и боясь сказать еще что-нибудь, чтобы не вышло хуже.

– Конечно, нет: тогда ведь дело бы шло о том, что кто-нибудь у нас выздоровел или, по крайней мере, потратился на лекарства, а тут ничего подобного не происходит. Или, может, это искусство кораблевождения?

– Нет, – отвечает он.

– Иначе бы у нас тут был человек, который, владея этим искусством, отправился бы за море и счастливо вернулся, привезя много всего, что в наших краях хорошо идет, – и зерна, и вина, и оливкового масла, и парфянских кож, и оникса, и саргогаллы, – и продал бы это все с большой для себя выгодой, а у нас ведь ничего этого нет, так ведь?

– Так, – отвечает он.

– Что же это, дорогой Леандр, за искусство, которое обнаружилось во всех этих случаях и которое ты так ценишь? Может, искусство человека, опытного в праве? Но тогда мы были бы совсем другие люди, наделенные знанием, что деньги, которые даются блуднице, нельзя истребовать обратно, а стоимость того, что было выброшено за борт, раскладывается на всех, кто находился на корабле, и кто потратился на похороны, вступил в обязательство с покойным, а не с наследником, и что присутствующим считается и тот, кто находится в садах, и что голуби считаются твоими, пока имеют привычку к тебе возвращаться, и что если ты к своей статуе приделаешь чужую ногу, то считаешься собственником всего вместе, ибо нога разделяет судьбу целого, хотя некоторые думают иначе, и к нам что ни день приходили бы и осаждали бы нас, словно вражескую крепость, люди, нуждающиеся в ответе, можно ли носить траур по врагу отечества, и какими правами обладает безумный, если ты взял у него взаймы, и можно ли вызывать в суд человека, у которого свадьба, и вправе ли слепец искать новой должности или только исполнять ту, которую раньше получил, и можно ли пользоваться зеркалами, если у тебя узуфрукт на дом, и считаются ли пчелы дикими животными или нет, и кому принадлежит остров, намытый рекой или поднявшийся из моря, а мы глядели бы важно, выступали бы степенно и на каждом шагу восхваляли город Берит, кормилицу законов, благодаря которой мы вкушаем такое благоденство; а между тем мы с тобой, дорогой Леандр, люди, которых каппадокийские крестьяне бьют палками, выломанными из погребальных носилок, а значит, речь у нас идет не об этом искусстве, а о каком-то ином.

– Да, – отвечает он.

– Так скажи наконец, какое искусство ты подразумеваешь, – я ведь не могу учить тебя тому, природы и пределов чего ни ты, ни я не понимаем.

– Я думаю, – говорит он печально, – это риторическое искусство.

– То есть ремесло оратора, хочешь ты сказать? Выходит, во всем, что я перечислил, ты усматриваешь искусство добрых людей, умеющих говорить, и оно, по-твоему, прекрасно, полезно и во всех отношениях таково, что человеку разумному надобно к нему стремиться?

– Выходит, что так, – говорит он.

Тут уж я вконец разъярился.

– Дай-ка, – говорю, – расскажу тебе одну историю. Был у меня дядька Евфим – ты ведь помнишь Евфима: он потчевал тебя хлебом и побасками, когда ты к нам забегал; а теперь мы с тобой здесь, а его персы убили или, того хуже, увели в плен; так вот, этот Евфим однажды, когда сидели мы в Амиде без надежды выбраться, смотрит на меня и говорит: «Помнишь, приезжал в наш город странствующий софист, именем Диомед?» – «Как же не помнить, – говорю, – это ведь был первый ритор, какого я увидел: какою славою он был окружен, каким благоговением! как с важностью высокого сановника сочетал обходительность и скромность частного человека! с какою проницательностью ко всякому применялся и как предусмотрительно скрывал свою проницательность! Как принимали его первые люди в городе, и сам отец наш!» – «Да, – подхватывает Евфим, – и отец твой, хотя человек суровый и более знакомый с искусством править людьми и смирять строптивых, однако же в досугах своих не чуждый всем шестнадцати Музам, считал за честь принимать у себя этого Диомеда и наслаждался его беседою, сладкой, как мед, когда из него вытащишь всех мертвых пчел и все, что к нему прилипло. Ты был дитею и того не помнишь, да тебя по малолетству и не допускали к тем беседам, а я был там, к фруктам приставленный, и слышал, о каких вещах разговаривают. Отец твой спросил у него насчет добродетелей, подобающих сановнику, а Диомед, почитая прямой ответ недостойным своего образования, отвечал ему притчей: вот она, я хорошо ее помню. Были в древности два города; правитель одного славился кротостью, а другой в жестокости превзошел Фаларида, Иеронима и нескольких Дионисиев. И вот однажды жестокий правитель послал к кроткому письмо с вопросом, как ему удается по сию пору держаться на своем месте, если люди не пугают им детей, и чем он привязывает к себе тех, кого страх не связывает. Кроткий правитель в ответ послал ему со своим гонцом голову сыра, намекая, что у людей надо брать то, что они могут дать, оставаясь живы, как молоко и сыр, а не то, ради чего им придется проститься с жизнью, как сало, мясо и копыта; такова была его мысль, или примерно такова, потому что этого я в точности не помню; а только он рассчитывал, что другой тиран, хоть человек жестокий, все же достаточно мудр, чтобы уразуметь эту притчу. Гонец взял этот сыр и пустился в путь. Когда пробирался он дикими и пустынными местами, случилось ему угодить в руки шайке разбойников, наполовину состоявшей из людей, разоренных и изгнанных этим тираном, на вторую же половину – из людей, выдававших себя за разоренных им, ибо такова была к нему общая ненависть, что люди охотно верили всему, в чем бы его ни винили, и чем неслыханней было обвинение, тем решительнее вера. Когда гонец проговорился, что идет с этим сыром