Алкиной - Роман Львович Шмараков

и как медиоланские граждане благословили память своего недолгого правителя, поставив изваяние, прекрасное и верное, как сама доблесть Брута. По пустым улицам, неумело ругаясь, озадаченные дети бежали за ускакавшими от них бабками. – Вот человек, сказал Альбуций, на которого им всем следовало бы приходить смотреть ежедневно – тогда бы они по меньшей мере помнили, какой у него нос – но вместо того чтоб питать память и размышление высокими примерами недавней доблести, они... – Пробежал, сильно припадая на одну ногу, трехногий столик, склеенный варом из козьих копыт; на нем покачивался кусок толозского сыра, пучок бездыханной мяты, бородатые останки чеснока и фонарь, свидетельствующий, что человек, собиравшийся это есть, во всяком случае хотел это видеть – желание, может быть, и излишнее. Собравшиеся проводили столик взглядом. – О чем это я, сказал Альбуций. Так вот, гражданская доблесть… На его удачу, из соседней улицы показались похороны. Хоронили одного почтенного старика, умершего в глубоких летах и по немощи не успевшего примкнуть ни к одной из партий, так что его смерть была общим достоянием. – Смотри, Брут, – вскричал Альбуций, сверкнув глазами, – один из людей, тебе порученных, свершил свое поприще и идет свидеться с отцами: не хочешь ли передать с ним весточку? не сообщишь ли мертвым, о законов и свободы творец и заступник, как поживают их дети, как умножают их славу? Что скажешь об их делах, их славе, их доблести, чтобы не наполнить Элисий унынием и не обрадовать Тартар? Может, скажешь, что они пуще глаза берегут свою важность, взвешивают каждый свой поступок и больше всего боятся быть обвиненными в шутовском безрассудстве? – но тогда выучись врать, да побыстрее, пока этот покойник нас не покинул. – Старуха выла, окруженная половодьем вытертых ковриков, сапог, барабанов, гребней и застежек. Казалось, все в этом городе было сделано из козы. Граждане бушевали, распаленные Альбуцием, ища вокруг себя, какие бы можно было совершить дела старинной добродетели.

Л. Пизон, понтифик и проконсул, смотрел на все это в окно. Он повернулся к своим порученцам, обсуждавшим, с чего лучше начать трагедию о Мирре, и задумчиво сказал: «Моя сестра, женщина безукоризненных добродетелей, была замужем за богом, и должен вас, господа, уверить, это и вполовину не было так затруднительно, как браки между смертными. Почему у них каждый раз выезжает не туда, куда затевали, словно у гончара на кривом колесе?»

Альбуций с ужасом видел, что избавил сограждан от одного безрассудства лишь для того, чтобы ввергнуть их в другое: что ветры, дотоле враждовавшие, он заставил дуть в одну сторону и что у него нет средства унять бунтующее море.

Но тут Гемелл, чей язык давно уже заплетался, вымолвил еще несколько слов, носящихся врознь, как лодки в пучине, и с храпом повалился на постель; он еще бормотал что-то, но скорее Эпикуровы атомы по доброй воле собрались бы в какую-нибудь приличную мебель, чем его слова – в правильную речь.

IX

Один прохожий сказывал, что в Аспоне на постоялом дворе видел людей, называвшихся учениками Филаммоновыми, и вздумалось мне наведаться в Аспону; я решил Гемелла, как отягощенного летами и по его безрассудству много битого неприязненными каппадокийцами, оставить, вверив попечению Леандра, не по возрасту рассудительного, и отдав им почти все наши деньги. Леандр боялся больше меня не увидеть, я же клялся, что непременно вернусь, дабы пойти с ними в Апамею или куда заблагорассудится. Поутру я их оставил и вышел из города. К несчастью, посреди дороги напала на меня жестокая лихорадка; насилу дотащился до какой-то хижины и повалился на пороге.

Там жил отшельником один старик, чье тихое житие я возмутил, когда он, выходя, об меня споткнулся. Он приволок меня в дом, устроил скудную постель и ходил за мною, пока лихорадка меня ломала и я был так слаб, что едва мог его благодарить. Когда я вернулся в силу, до того успел с ним сжиться, что с его согласия остался на некоторое время в его хижинке, помогая в скудном его хозяйстве. Многие часы он проводил в молитве, поднимаясь ради нее и ночью, со слезами взывая к Богу. Кормился он со своего огорода, когда же приходили к нему с поклонами окрестные селяне ради совета и поучения, глядел на них насупившись, от малой просьбы сердился и все делал, чтоб они поскорее убрались. Когда болезнь меня оставила, он начал расспрашивать, кто я таков и для чего в этих краях. Я рассказал ему об Амиде, чего мы натерпелись в бывшей осаде и как по случайности спаслись, те же, кто там остался, побиты и пленены персами. Старик со вздохом отвечал, что не вовремя умер великий Иаков, епископствовавший в Нисибисе, иначе бы персам в тех краях не было воли: когда-де они двадцать лет назад с великою силою пришли осадить Нисибис, и построили укрепления, и возвели башни против городских башен, и поставили в них лучников, и подрывали стены, все это по молитвам Иакова не дало им успеха, и даже когда они речные воды, перегородив плотиной, пустили на городскую стену, так что она не выдержала и обрушилась, это не помогло персам войти в город, затем что разлившаяся вода их не пускала, а тем временем жители с великою поспешностью загромоздили брешь, чем нашлось, и за ночь сделали так, что ни коннице, ни пехоте не было удобства в нападении; Иаков же по усильному прошению горожан, поднявшись на башню, молил Господа наслать слепней и комаров на вражеское воинство, и Господь внял его мольбе, и сделал царю персов, как сделал Сеннахириму, царю Ассирийскому, и поразил всякого коня исступлением и всадника его безумием, и лошади, и слоны, и верблюды впали в неистовство, вырвались и бежали, и никто не мог ничего с этим поделать, царь же, видя, что и осадные орудия не успевают, и вода ему не служит, и войско его изнурено и терпит казнь от небес, и примечая Иакова, ходящего по стенам, решил, что сам император начальствует над городом, и вознегодовал на тех, кто убедил его прийти сюда, уверив, что в Нисибисе нет императора, и, казнив этих советников, велел сниматься с лагеря и сам спешно удалился. Так-то Господь прославляет своих угодников. И в наши дни Азия не оскудевает христианскою ревностью: угодной в очах Божиих сделал Зевгму Публий, строгий постник, неустанный молитвенник и пример для всех взыскующих подобного жития, и ученик его Феотекн; в анкирских пределах сияет Петр, бесов