Наши за границей. Где апельсины зреют - Николай Александрович Лейкин

Глафира Семеновна не выдержала.

– Ах, какая прелесть! Да это в самом деле ужасная дешевизна! – воскликнула она и принялась рассматривать.

Кончилось тем, что у еврея были куплены две пелерины. Уходя, еврей оставил несколько адресов, иллюстрированный каталог товаров и просил зайти в их магазин.

– Ну славянский город Вена, нечего сказать! Обуяли жиды! – сказал после его ухода Николай Иванович.

Вошел кельнер убирать посуду и спросил у супругов паспорт.

– Какой тут, к черту, паспорт, ежели мы сегодня едем! – сказал Николай Иванович. – Счет нам подавай, рехнунг[450]. Сегодня фарен в Петербург.

Кельнер все-таки стоял на своем и требовал паспорт хоть на пять минут.

– Да дай ему паспорт-то… Только на пять минут просит. Должно быть, уж надо. Верно, здесь такие порядки.

Николай Иванович дал и сказал жене:

– Заметь, какая странность: поят и кормят здесь сытно, основательно, на русский манер и на русский манер паспорт требуют. Нигде ведь от нас за границей паспорта не требовали, кроме Вены.

Поезд до границы, оказалось, идет не вечером, а в три часа дня. Об этом сообщил кельнер, принесший счет и возвративший супругам паспорт, – и супруги тотчас же стали собираться на железную дорогу. Еврейчик терся тут же, помогал увязывать вещи и наконец предъявил свой счет за проезд в экипажах, за театральные билеты, за купленные у него сигары и вино. После подведенной суммы стояла строчка «Commission» и около нее помещался вместо цифры большой вопросительный знак (?). Он указал на этот вопросительный знак и сказал по-немецки:

– Что милостивый государь и милостивая государыня (gnädiger Herr unb gnädige Frau) дадут, тем я и буду доволен. Надеюсь, что они не обидят бедного комиссионера.

Фраза эта была повторена им и на ломаном французском языке. Глафира Семеновна перевела все это мужу по-русски.

Еврейчик низко кланялся и помогал Николаю Ивановичу надевать пальто. Николай Иванович за комиссию дал ему два гульдена. Еврейчик ниже поклонился, поехал провожать супругов на вокзал железной дороги, усадил их в вагон, сунул им при прощаньи несколько адресов гостиницы и своих комиссионерских карточек, прося рекомендовать едущим в Вену русским, и, низко раскланявшись, вышел из вагона.

Через минуту поезд тронулся.

XC

По дороге от Вены до русской границы с супругами ничего замечательного не произошло. Жидов на станциях, где они останавливались, было по-прежнему много, жиды эти делались все серее и серее, сюртуки их становились все длиннее и грязнее, постепенно исчезали на них признаки белья, но вообще супруги чувствовали, что уже пахнет славянским духом. Вместе с увеличением числа грязных евреев на станциях начал появляться и славянский говор вперемежку с немецкой речью и с жидовским жаргоном. Слышалась чешская, хорватская, польская речи, малопонятные для русского человека, но все-таки родные для его уха. Даже в самом поезде, в котором ехали супруги, существовало уже то, что имеется во всех русских поездах и чему все иностранные железные дороги должны бы подражать, – это существование «уборных» в каждом вагоне.

Ночь была проведена супругами спокойно в вагоне; спали они относительно хорошо и утром, проснувшись на заре, к великой своей радости, узнали, что до русской границы осталось езды с небольшим час. Утро было пасмурное, октябрьское, холодное, неприглядное, навевающее при обыкновенных условиях хандру, но лица супругов все-таки сияли от удовольствия. Они радовались, что подъезжали к русской границе. Николай Иванович, выпив натощак, вместо утреннего чаю, кружку пива, даже напевал себе под нос:

                            Кончен, кончен дальний путь,

                            Вижу край родимый.

– Ты рада, Глаша, что скоро мы будем в русской земле? – спросил он жену.

– Очень рада. To есть, веришь, так рада, что и сказать трудно, – отвечала та, улыбаясь. – Ужасно надоело. Все эти заграничные порядки совсем мне не по нутру.

– А помнишь, как ты за границу-то просилась? Ведь покою мне не давала: поедем да поедем.

– Ну и что же? Ну и съездили, ну и посмотрели, ну и есть что вспомянуть, а все-таки у себя дома лучше.

                   Когда постранствуешь, воротишься домой,

                   И дым отечества нам сладок и приятен.

– Да, да… Эти стихи и я знаю. Это из «Горя от ума». Как только приедем на русскую границу, сейчас на станции выпью б-б-большую рюмку простой русской водки… – протянул Николай Иванович.

– Ну вот… У тебя только и на уме, что водка!

– Душенька, да ведь вспомни, сколько времени я с ней не видался-то! Только в Женеве и удалось попользоваться один раз, но зато вспомни, сколько содрали-то за нее!

– А я, как приеду на русскую станцию, сейчас чаю себе спрошу, – сказала Глафира Семеновна и прибавила: – Знаешь, я о чем русском за границей соскучилась? Ты вот о водке, а я о баранках. Ужасти как баранок хочется! Я об них всюду вспоминала, как садилась чай пить, а в Женеве так даже во сне видела.

А мелкий дождь так и моросил. Плакали оконные стекла вагонов, виды делались все непригляднее и непригляднее. Прежняя возделанность земли постепенно исчезала, везде виднелась глина и песок, пустыри попадались все чаще и чаще. Пассажиры из поезда исчезали, и их оказалось уже только полтора-два десятка, когда поезд подъезжал к последней австрийской станции. Часу в восьмом кондуктор отобрал последние билеты из книжки прямого сообщения.

– Скоро приедем? – спросил его Николай Иванович по-русски.

Кондуктор понял вопрос и отвечал по-немецки:

– Nach zwölf Minuten.

– Через двенадцать минут? Ну слава Богу! А за то, что ты понял по-русски, – вот тебе на чай. – И Николай Иванович на радостях отдал ему последние свои пфенниги в виде нескольких монет.

Но вот и поезд стал убавлять ход. Ехали совсем тихо между целыми рядами вагонов, стоявших на запасных путях. Бродили рабочие по запасным путям. Невзирая на дождь, Николай Иванович отворил окно и, высунувшись из него, с нетерпением смотрел по направлению к русской границе. Вдруг какой-то рабочий громко выругался по-русски, упомянув крепкое слово. Николай Иванович вздрогнул.

– Глаша! Русские уж! Русские мужики! По-русски ругаются! – воскликнул он и торжественно прибавил: – Здесь русский дух, здесь Русью пахнет.

Еще минута. Послышался скрип и стук тормозов, и поезд остановился.

– Приехали на русскую границу? Ну слава Богу! – произнесла Глафира Семеновна и перекрестилась.

Перекрестился широким крестом и Николай Иванович.

Русский говор уже слышался в нескольких местах. Виднелись два столба: один с австрийским гербом, другой с русским. Вбежал в вагон носильщик и забрал вещи супругов. Супруги вышли из вагона и пошли по платформе. Вот и станционный зал. У дверей стоял бравый русский жандарм и отбирал паспорта.

– Русский человек! Настоящий русский! Голубчик! – воскликнул Николай Иванович и от полноты чувств обнял жандарма.

Где апельсины зреют

Юмористическое описание путешествия супругов Николая Ивановича и Глафиры Семеновны Ивановых по Ривьере и Италии

I

Было около одиннадцати часов вечера. В Марселе в ожидании ниццского поезда, отправляющегося в полночь, сидели на станции в буфете трое русских: петербургский купец Николай Иванович Иванов, средних лет мужчина, плотный и с округлившимся брюшком, его супруга Глафира Семеновна, молодая полная женщина, и их спутник, тоже петербургский купец Иван Кондратьевич Конурин. Путешественники были одеты по последней парижской моде, даже бороды у мужчин были подстрижены на французский манер, но русская купеческая складка так и сквозила у них во всем. Сидели они за столиком с остатками ужина и не убранной еще посудой и попивали красное вино. Около них на полу лежал их ручной багаж, между которым главным образом выделялся сверток в ремнях с большой подушкой в красной кумачовой наволочке. Мужчины не были веселы, хотя перед ними и стояли три опорожненные бутылки из под красного вина и наполовину отпитый графинчик коньяку. Они были слишком утомлены большим переездом из Парижа в Марсель и разговаривали, позевывая. Позевывала и их дама. Она очищала от кожи апельсин и говорила:

– Как только приедем в Италию – сейчас же куплю себе где-нибудь в фруктовом саду большую ветку с апельсинами, запакую ее в корзинку и повезу в Петербург всем на показ,