За мной, читатель! Роман о Михаиле Булгакове - Александр Юрьевич Сегень

Булгаковская Москва. Писательский дом в Лаврушинском переулке, 17. Здесь М. А. Булгаков страстно мечтал получить квартиру, чего так и не случилось. В «Мастере и Маргарите» это «Дом драматурга и писателя (Драмлит)», который во время своего полета громит Маргарита

[Фото автора]

– А хороший парень этот Петушков. Даже в том, что не стремится на большую сцену, что-то есть трогательное. Мол, я пассажиров развлекаю. Согласись, мы на вокзал приехали не в лучшем настроении, а он нам хоть сколько-то счастливых минут доставил.

– Согласен. А еще я подумал, зря я про Мольера тогда сочинял, надо было про Бомарше. Он смешнее писал. А главное, лет на двадцать дольше Мольера прожил.

– Зато как его по судам мотали в последние годы.

– Зато жив был. Суды это чепуха, это тебе не болезни.

Надо было срочно хлопотать по поводу врачей, но Михаил Афанасьевич заартачился: вдруг да завтра все пройдет, пусть хоть один денек посидеть в теплой ванне надежды. Вечером позвонил Петров и вскоре приехал с коробкой апельсинов и выпивкой. Они с Ильфом поначалу когда-то не любили Булгакова, потом познакомились поближе и стали обожать, постоянно либо вдвоем приезжали в гости, либо с женами и к себе часто зазывали. Ильф жил в том же нащокинском доме номер три, что и Булгаковы, Петров – в соседнем, пятом. Так что далеко друг к другу шастать не приходилось. Но потом предприимчивый Петров добился вступления в кооператив «Советский писатель», внес паи и за себя, и за Ильфа. В итоге соавки, как называли их недоброжелатели, переехали в солидный домяру, который огромной крепостью встал в Лаврушинском переулке рядом с Третьяковкой. Булгаков написал еще несколько заявлений с просьбой предоставить там квартиру, но «Советского писателя» не потянул, остался прозябать в Нащокинском, отчего злился и в мстительном упоении описал, как на дом в Лаврушинском нападает летучая ведьма Маргарита.

Старший сын Петрова, Петя Петров, родился здесь, а младший в этом году уже там, в честь Ильфа – Илья. А женой у Евгения Петровича была Суок из сказки Олеши «Три толстяка». Олеша по уши влюбился в Валечку Грюнзайд и взял с нее слово, что она выйдет за него, как только он напишет гениальную сказку. Написать-то он написал, да только Суок к моменту выхода книги уже оказалась женой знаменитого соавтора «Стульев» и «Теленка».

Ильф умер два с половиной года назад от туберкулеза, и Михаил Афанасьевич тяжело переживал потерю, ценя ильфовское искрометное остроумие, почти такое же, как булгаковское, только с еврейчинкой. Женя Петров не был столь же неиссякаемо остроумен, в одиночку не написал бы ни «Двенадцать стульев», ни «Золотого теленка» и сейчас в основном занимался редакторской деятельностью. В прошлом году он стал главным в журнале «Огонек» и поднял его на большую высоту. «Потухал уголек, а теперь вновь огонек!» – хвалили Евгения Петровича. И в январе извольте получить – орден Ленина.

Лисье лицо источало уверенность:

– Не бойся, Афанасич, у меня теперь такие связи! Таких врачей тебе организуем! Кто там Сталина лечит? Вот он и тебя лечить будет. На ноги поставим и пропеллер присобачим сзади, будешь опять носиться как угорелый. И пора, знаешь, с этими театрами завязывать. Не в них будущее, а в киношке. К тому же тебе хорошо, можешь один работать, а я после Илюхи не могу себе соавтора найти. В одиночной камере, хоть убей, писать не могу. Вообрази, мастер, нарочно гостей приглашаю, чтобы при них что-то пытаться нацарапать. Вот только недавно, кажись, нашел себе соавку.

– Кто такой?

– Жорка Мунблит. Был сценаристом фильма «Горизонт» у Кулешова. Хотим с ним кинокомедию закрутить, надоели орловские рысаки.

– А это кто такие?

– Александров с Дунаевским, на которых Орлова ездит.

– Остроумно. А сюжет?

– Пока в тумане. Простой парень имеет огромные таланты, которые способен развить только при советской власти. Ну, ты понимаешь. Но пока только идея. Сюжета нет, хоть убейся.

– Могу подарить. – И Булгаков подробно рассказал, как утром они ехали по Садовому кольцу.

– Шикарный сюжетище! – загорелся Петров, выслушав про поющую «эмку». – Точно даришь?

– Аки Пушкин «Мертвые души» Гоголю. И, в гроб сходя, благословлю.

– Век буду Богу молиться о тебе.

– Не забудь в титрах обозначить: «Сюжет подсказал бывый прохвост Мишка Булгаков».

– Обязательно! Если, конечно, цензура пропустит.

– Хрен она пропустит!

– Афанасич, ты выздоравливай, я Мунблита – к чертям свинячим, и лучше с тобой будем киношные сценарии стряпать.

Глава двадцатая

Завязочки

1929

Увы, мой читатель, он вновь оказался в том страшном феврале десять лет назад, когда накануне из репертуаров пинком под зад полетели все его пьесы и сам он вновь становился внутренним эмигрантом, подозрительной личностью. И – холодок бежит за ворот, когда встречаешься со многими, еще недавно бросавшимися навстречу с рукопожатиями и объятиями – Миша-Миша, Михал-Фанасич-Михал-Фанасич! – а теперь чураются, как сумасшедшего с ножом в руке, как холерного или чумового: не дай бог, заразятся, и их тоже признают нецелесообразными. Какое страшное слово! Постановку пьесы «Бег» признали нецелесообразной. Причем признал не Главкипятком, а само Политбюро ЦК ВКП(б), нашедшее для этого время. Даже Сталин не заступился, который несколько раз с удовольствием ходил на «Дни Турбиных».

Мистическим образом в начале января 1929 года в своей комнате при школе курсов «Выстрел» тремя выстрелами из револьвера был убит генерал Яша, о чем сообщила «Правда», а через пару дней «Известия» добавили, что убийца по фамилии Коленберг совершил акт мести за своего брата, повешенного Слащевым в Крыму. Хоть и палач, а Булгакову было жаль Якова Александровича, а особенно его жену Нину, горячо любящую прототипа Хлудова, бесконечно преданную ему. И в том же январе Политбюро расстреляло пьесу, кончающуюся тем, как Хлудов застрелился. Следом за решением, вынесенным Сталиным, Рыковым, Бухариным, Томским, Ворошиловым, Калининым, Молотовым, Рудзутаком и Куйбышевым, вся советская печать с утроенной силой заработала на увеличение альбома гневных, разоблачительных вырезок. Теперь клеймили не только «Бег» и «Дни Турбиных», а все, что написано Булгаковым. Не хватало только сбора подписей под воззванием «Требуем расстрела!»

– Решительно не понимаю значения этого слова, – смеялся Михаил Афанасьевич сквозь черную пургу горя, сидя в уютной квартире своих старых киевских друзей и поедая вкуснейшие блины с семгой и икрой. Вообще-то с этими киевлянами он давно хотел завязать, подозревая, что они жулики, и в последнее время отказывался приходить к ним. Но сегодня они почему-то уговорили его и Любу, соблазнили перечнем грядущих блюд. Они считались художниками, но, судя по всему, занимались еще