Жар-птица (кто предал российскую демократию) - Андрей Владимирович Козырев

решение всегда было за ним, я подчинялся ему, даже если был не согласен. Но на слово президента я полностью мог полагаться и действовать в соответствии с согласованной позицией. На этот раз я почувствовал, что ситуация изменилась. На словах он разделял мою позицию в отношении НАТО, но я уже понял, что на самом деле остался без его поддержки. Впрочем, я всё ещё надеялся, что реалии международного положения и дальнейшие контакты с западными лидерами помогут ему вернуться к здравому политическому курсу.

Тем временем я должен был сосредоточиться на моей кампании в Мурманске. Это меня захватило — я ездил по разным местам, выступал на митингах, пожимал руки, отвечал на вопросы, спорил, доказывал… Я потратил столько времени, усилий и нервов, что почувствовал себя глубоко привязанным к этому региону и его людям. В ночь после выборов я не мог заснуть в ожидании первых итогов.

Меня избрали!

Предварительные результаты голосования по спискам поступили из восточной части страны намного раньше, чем итоги голосования по одномандатным округам в Мурманске и в других западных областях. Вместе с миллионами других россиян я смотрел телетрансляцию из Кремля, где собрались лидеры «Выбора России», представители власти и журналисты в предвкушении победы демократов. Сценаристы были настолько уверены в успехе сторонников Ельцина, что назвали свой банкет празднованием нового политического года. Но первые же результаты с Дальнего Востока, где разница с Москвой составляла десять часов, не оставляли сомнений: демократы упустили первое место. Окончательные цифры голосования по партиям и блокам подтвердили победу ЛДПР Жириновского с 22,9 процентами голосов. Вместе с коммунистами она становилась силой, с которой приходилось считаться в новом парламенте. К утру праздничный банкет стал больше походить на поминки, и живую трансляцию прекратили.

Подсчёт голосов по одномандатному округу в Мурманске закончился около пяти утра и подтвердил мою победу с почти семьюдесятью процентами голосов «за». Я был рад, что моя тяжёлая работа оказалась вознаграждена.

«Выбор России» завоевал второе место после ЛДПР по партийному списку. Но благодаря победе одномандатников демократы всё же получили наибольшее представительство в думе (15,6 % мест, в то время как ЛДПР — 14,2 %). Однако при таком раскладе демократы не могли контролировать парламентскую повестку и эффективно продвигать свои интересы.

Но вот что было очевидной победой: за конституцию проголосовали 58 процентов. Это ознаменовало собой однозначный отказ от советской системы и выбор в пользу демократии.

И всё же итоги голосования давали повод всерьёз задуматься о том, всё ли мы делаем правильно. Я полагал, что избиратели наказали демократов за высокомерие и неспособность выдвинуть другого лидера, который, в отличие от Ельцина, был бы готов возглавить партию. К несчастью, эти уроки оказались невыученными. Демократы продолжали пренебрегать разъяснением своей политики, которое было необходимо, чтобы люди не чувствовали себя только жертвами реформ. Они остались группой поддержки Ельцина, полагаясь на его популярность. Но избиратели, сказав «нет» советской системе, надеялись, что их поведут к лучшему будущему. И это была ситуация, которая давала козыри популистам. Позиция демократически настроенных журналистов проигрывала агрессивной риторике СМИ, которые поддерживали националистов и коммунистов. И даже умеренные издания стали сдвигаться в сторону Жириновского и Зюганова.

В такой обстановке я не ожидал большого понимания со стороны депутатов и широкой поддержки своей внешнеполитической линии в думе. Тем не менее разделял общее мнение советников президента о необходимости сотрудничества с думой.

В качестве практического шага Ельцин разрешил мне неофициально встретиться с бывшим депутатом-коммунистом Иваном Рыбкиным. Рыбкин был из умеренных коммунистов, что не помешало ему поддержать КПРФ в октябре 93-го и встать на сторону Руцкого и Хасбулатова. Рыбкин избрался по партийному списку, но дал нам понять, что готов к сотрудничеству. После обеда один на один с Рыбкиным я доложил Ельцину, что он мог быть хорошим кандидатом на роль посредника как между различными фракциями, так и между парламентом и правительством. Вскоре Рыбкин получил место спикера думы.

Я расходился с большинством из тогдашнего окружения Ельцина. Преобладающее мнение в президентской команде было таким: надо учитывать консервативные и патриотические взгляды парламентского большинства и искать компромисс. Я был не против компромисса, но считал, что уступки не должны затрагивать принципиальные вопросы. По моему мнению, мы не должны были отказываться от ключевых позиций по вопросам реформ. А вот изменить тон и акценты в нашей аргументации можно и нужно. Президент, похоже, думал иначе. После избрания Рыбкина он практически отгородился от гражданского общества стеной укрепившейся бюрократии, которая в основном разделяла взгляды консервативных депутатов и не была способна ни на что, кроме оппортунистического маневрирования.

Я победил, но мы проиграли

В конце 1993 года я полагал, что шанс радикально трансформировать Россию в современную демократию со свободной рыночной экономикой уже упущен. Политические и экономические реформы застопорились на полпути, возможно, на продолжительное время, а новой внешней политике неизбежно подрежут крылья. В результате полуре-формированная Россия будет разрываться между полюсами своей двойной идентичности. Коммунистическое наследие, отягощённое неоимпериали-стическими и антизападными комплексами, обрекало страну на разногласия с Соединёнными Штатами и Европой, отталкивало наших новых соседей.

Но, как бы то ни было, новая конституция, декларирующая свободы, и фактический переход к рынку всё равно будут продвигать Россию в сторону Запада, чтобы стать частью современного мира. Противоречивые тенденции были очевидны, и с ними надо было как-то сосуществовать.

Эта ситуация вынудила меня скорректировать цели, которые я поставил себе, а Ельцин — российской внешней политике. Хотя завершить радикальную трансформацию было невозможно, оставалось пространство для манёвра с целью минимизировать советское наследие. Я должен был сделать мою политику более приемлемой для прагматиков из неосоветской элиты и постараться выбить почву из-под ног популистов.

Алармистские разговоры в Вашингтоне о «новом Козыреве», националисте и имперце, демонстрировали неспособность моих западных партнёров осознать реальность. Я просто сместил акцент с общности интересов с Америкой на позицию «сначала интересы России». При этом настаивал, чтобы моя страна выстроила свой курс, который вел бы её в клуб западных демократий.

В последний день 1993 года я сделал несколько кратких заметок в дневнике: «Отныне игра называется компромисс. Хорошо, сыграем в неё, но только до тех пор, пока баланс будет удовлетворительным — то есть до тех пор, пока старорежимные реакции общества и Ельцина не превысят 60–70 процентов. Участвовать в поистине неосоветском эксперименте было бы слишком отвратительно. К тому же это было бы трудно, даже если бы я захотел, так как старая номенклатура никогда не примет меня как своего. Но главное, я хочу остаться в истории как первый министр иностранных дел России, который открыто