Жар-птица (кто предал российскую демократию) - Андрей Владимирович Козырев

Ответ произвёл на меня впечатление. Я обратился к нему:

— Господин премьер-министр, министр иностранных дел докладывает о возвращении из Нью-Йорка и заверяет вас, что наши зарубежные партнёры, на самом деле все демократические страны понимают логику президентского указа, обеспокоены и возмущены мятежом и будут на нашей стороне, если для восстановления порядка понадобится применить силу.

— С возвращением! — улыбнулся Черномырдин. — Сейчас мы владеем ситуацией. Отправляйтесь в своё министерство и продолжайте разъяснять нашим партнёрам, что у нас нет иного выбора, кроме как применить войска.

«Танки стреляют по Белому дому!» — закричали одновременно несколько человек. Все бросились к экранам телевизоров.

Через тридцать минут занимавшие российский Белый дом депутаты начали сдаваться. Никто из парламентариев не погиб, в то время как десятки случайных прохожих были убиты и ранены во время уличных протестов в предыдущие дни. Хасбулатов, Руцкой и их сторонники были арестованы и заключены в Лефортовскую тюрьму. Войска приступили к зачистке других очагов сопротивления, банды мятежников ударились в бегство. Поздно ночью я видел из окна моей квартиры в центре города, как трассирующие пули рассекают темноту неба, и слышал спорадические автоматные очереди на соседних улицах.

Цена победы

Многие демократы, хотя и торжествовали после разгрома мятежа, были обеспокоены, что Ельцин теперь будет больше зависеть от военных и сил безопасности, полагаться на них как опору своей власти. Я смотрел на вещи с бóльшим оптимизмом. Урок, который казался очевидным, состоял в том, сколь ненадёжными показали себя силовики при защите закона и порядка. Президенту удалось заставить их действовать только в последний момент. При этом они не придумали ничего лучше, как стрелять по зданию парламента из танков! Я надеялся, что теперь-то президент поймёт, насколько силы обороны и безопасности нуждаются в реформировании и модернизации. Момент для этого созрел, поскольку оппозиция потерпела крупное поражение, а демократические силы были мобилизованы и объединены вокруг Ельцина.

Скептики полагали, что Ельцин, несмотря на обещания демократических реформ, будет всё больше опираться на бюрократию и силовиков. Я, напротив, был уверен, что он будет управлять страной, опираясь на итоги предстоящих выборов и новую конституцию. Как это ни странно, оба прогноза оправдались.

Пятнадцатого октября Ельцин издал указ, подтверждавший проведение новых парламентских выборов. Тогда же на референдум будет вынесен проект новой конституции. Голосование было намечено на 12 декабря. Вместе со многими демократами я видел в этом возможность окончательно перевернуть страницу советской истории и заложить прочную основу для реформ и современной внешней политики. Вместе с юристами мы посвятили немало времени отшлифовке текста конституции. Я предложил внести некоторые поправки, часть из которых была принята, часть — нет.

За несколько дней до подписания проекта и вынесения новой конституции на всенародный суд Ельцин позвонил мне по прямой линии.

«Я только что прочитал вашу последнюю поправку — о необходимости представлять для одобрения парламентом кандидатуры послов в зарубежные страны, — сказал он. — Я знаю, что в США существует процедура одобрения в Конгрессе, и она доставляет администрации немало проблем. У меня есть сомнения по этому пункту, но оставим это на ваше усмотрение. Если вы так хотите, пусть будет так. Но потом никого не вините, если это станет головной болью».

Я сказал, что включил этот пункт ради соблюдения принципа баланса властей. Позднее, когда я столкнулся с трудностями при утверждении парламентом моих кандидатов, я признался себе, что остался непрактичным идеалистом, но ни разу не пожалел о своём решении. Оно было правильным.

Моя мурманская кампания

В начале девяностых я с огромным вниманием следил за депутатами, которые были избраны на первых в России всенародных выборах, искренне восхищался ими и даже завидовал. Среди них было много ярких смелых людей, которые открыто высказывали свою позицию и готовы были защищать её. Особое уважение вызывали у меня такие люди, как Андрей Сахаров, Анатолий Собчак, Геннадий Бурбулис, Сергей Шахрай и сам Борис Ельцин. И, говоря откровенно, я думал о том, что смог бы, как и они, использовать депутатский мандат на благо реформ. Я и без этого мандата всегда активно участвовал в публичных политических дискуссиях. Из-за чего журналисты называли меня «политическим министром», чтобы подчеркнуть моё отличие от «технократических министров» — членов правительства, не выходивших за рамки своей профессиональной компетенции. И когда президент объявил о выборах нового парламента, я подумал: вот шанс вступить в реальную политическую схватку по примеру людей, которыми я восхищался, и помочь им в их борьбе.

Мне было важно понять, насколько избиратели поддерживают мою уверенность в том, что будущее России связано с цивилизованным миром, что партнёрство с Западом поможет нам преодолеть советское наследие и никогда уже не вернуться в тоталитарное прошлое. Мои оппоненты всё время упрекали меня в том, что я не понимаю русский народ, которому якобы глубоко чужды все эти либеральные свободы и ценности. Я был просто обязан выбить этот козырь из рук моих критиков и доказать им, что русский народ в своём большинстве разделяет общечеловеческие ценности и видит Россию равноправным партнёром цивилизованного Запада. Простите за пафос, но я действительно чувствовал необходимость вынести мою политику на суд избирателей.

Ельцин в своих мемуарах пишет о почти невыносимом моральном давлении со стороны коммунистов, которые и после падения СССР осыпали его клеветническими обвинениями, именуя правительство реформаторов не иначе как «оккупационный режим». Сам президент был для них «врагом России номер один». После ухода Гайдара из правительства ко мне перешло звание «врага России номер два», что я считал повышением. И не раз публично говорил, что воспринимаю это как признание моего вклада в политику реформ. Критика со стороны коммунистов и националистов убеждала меня, что кое-что я делаю правильно.

Я вспоминаю один прекрасный летний день, когда мы собрались близким кругом единомышленников у нас дома. Это был 1992 год. Мы обсуждали срочные дела, спорили. Временами даже кричали друг на друга. Кто-то неожиданно попросил нас на секунду замолчать. Во внезапной тишине раздался голос моей одиннадцатилетней дочери. Она читала вслух вопросы кроссворда в коммунистической газете «Правда».

— Кто серый кардинал оккупационного режима? — читала она, не замечая, что наступила тишина и все её слушают.

— Ну конечно, это Бурбулис, — продолжала она. — Проверим. Подходит. Следующий вопрос: «Кто разрушил экономику России?» Тут должно быть: Гайдар. Подходит! Теперь «Кто продаёт Россию Западу?» Ну это легко — Козырев. Опять подходит. Какой лёгкий кроссворд…

Раздался взрыв смеха. Она подняла голову и увидела смеющиеся лица тех, чьи фамилии так хорошо вписались в кроссворд.

Пропаганда оппозиции была такой грубой и всепроникающей, что даже дети были знакомы с