Сделка - Лисса Джонс

архитектор. Реставратор. Оно, знаешь как… В своих кругах все друг друга раньше знали. Все дружны были. Саша… Хороший был… Но помешанный. На работе своей помешанный. На ней и помер. Да вы ешьте! Ну вот попробуйте вот эту вот колбаску, Василиса. Копчененькая.

Я не застала собственного дедушку, но сейчас кажется, что вот именно такими и должны быть все дедушки. Таких душевных стариков всем бы детям.

– А-а… Маму тоже знали?

– Знал-знал… Несчастная девочка. Глумная, но хваткая. Красиву-у-ущая. Младший у них на мать похож.

– Кай?

– Да-да. Кай. А ты и Кая знаешь?

Не успеваю ответить: Иван Сергеевич снова забавно по-старчески фыркает.

– Партнеры, говорите? Это он вас и с братом познакомил, и сюда привез?

Не зная, куда глаза деть, прячусь за чашкой чая, допивая его.

А что ты молчишь? Он вот привез тебя сюда. А ты там, кажется, с поцелуем лезла к партнеру. Или то не ты была?

– Не объясняй. Оно дело ваше, ваше… Только я тут, знаешь, партнёров-то его ни разу и не видел.

– Вы его с детства знаете, да?

– С пеленок… С рождения. Вот как Настасья в коммуналку беременная заселилась, так и знаю. Это сейчас Витя с квартирой помог. А тогда…

Немного помолчав, Иван Сергеевич подзывает пса к себе. Тот ложится у его ног, когда Евграфьев начинает рассказ.

– В девяностые, деточка, тяжко жилось многим. Весной – холодный был март – комнату стала снимать у нас одна девчушка молодая. Ей бы вот разродиться. Отца никто и не видел. Не взлюбили ее. На сносях, одна, хорошенькая – сразу решили, что профурсетка.

Отчетливо представляя те старые комнаты и совсем еще юную девушку, так не вовремя вспоминаю слова Кая.

«Моя мать – эталонная шлюха».

Сейчас становится мерзко просто оттого, что я вообще это слышала.

– Сиротка. В приют уже нельзя было, вот только выпустили… А тогда никто ни о ком не заботился. Так все думали: родит – отдаст туда же ребенка, где и сама выросла. Нищета была. Ну как можно оставить? Ну, дура, думали! Она же не отдала. Но мужиков-то стала водить к себе. И вот не любили ее, ой, не любили, а потом как-то… Витька такой смышленый был. Хорош как дьяволенок. Улыбался, а на щеках ямочки. Настена… коммунальных, ну, тех, что свои, в гости не водила.

Тяжело вздохнув, на какое-то время Иван Сергеевич замолкает.

Тихо слышен стук. Высокие напольные часы за шкафом барахлят.

Воображение живо рисует картины, о которых говорит старый художник.

И это ужасно.

Рваные тряпки, затыкающие дыры в оконных рамах. Сквозняки. Общая ванная и кухонька. Прокуренные, засаленные комнаты. И все это – в остатках великолепия императорских эпох. В домах, служивших некогда дворцами князьям.

– И соседки удружили ей: пока молодая да свежая, что тут ловить? Иди, говорят, в кафе. А кафе тогда открывались такие… У-у. Золота все хотели. Да на золото денег не было. Пластмассы пластмассою, а все под золото. Ну встретишь там кого и жени на себе – так ей насоветовали. А за Витькой как-нибудь да присмотрим.

Сглатываю ком в горле и, незаметно для художника, быстро моргаю. Но следующие слова проникают так глубоко – под кожу, прямо в душу, – что пара слезинок все же скатывается по щеке.

– Любила она сына вусмерть. Оно, знаешь, как было… Купит вот пакет сосисок. И делит их так, чтобы на все недельные обеды хватило. А Витя же рос… Мальчик рос. Ну, она сама – макароны одни. А ему – то с котлеткой, сворованной из кафе. То с сосисками. Знать бы тогда, кто ж папаша – убить бы! А она так и не говорила ничего. А Витя рано начал понимать, что к чему. Сначала как-то все так незаметно менялось… Из веселого, смешливого пацана, рисующего у меня, у меня вот на руках, он стал… за матерью стал ухаживать. Та придет под утро со смены, а он ей бутерброды кромсает. Потом в школу. И все у них наоборот стало… «Маму не трогайте!». О маме слово сказать нельзя было – все его задирало. И из школы вдруг то с синяком, то с ссадинами… Никто ж не знал.

Прикусываю щеку изнутри, а Иван Сергеевич слишком уж тяжело вздыхает.

Видит Бог, такой истории я не ожидала. Ребенок. Маленький ребенок стал опорой матери. Связался с чем-то дурным.

– Драки-то за деньги были. Черт знает какие люди это… как это… «крышевали». Вот, так тогда говорили. Детско-юношеские бои. Вот как щенков стравливали. И так он застрял там. На него поди, найди управу. Расти стал, и гонор его рос. Настя тогда уж и из кафе уволилась. Тогда еще ресторан какой-то новый открылся. И ее этой взяли… Не носила подносы. С бумажками, с гостями…

– Администратор, наверное, – хрипло вставляю в рассказ.

– Да-да! А там она с Александром Бестужевым и познакомилась. И уж он-то единственным стал, кого Витя хоть сколько-то слушал. Восхищался приемным отцом. Ну-ну! Деточка! Ты чего это нос повесила? Было – оно на то и «было». Прошло же.

Я не заметила, что снова сопли на кулак начала наматывать.

– Ну-ка, Рокс, вперед. Давай-давай. Покажи, что умеешь.

Слушаясь хозяина, пес лениво встает. Навострив уши, подходит ко мне, а у меня сердце от страха едва не останавливается.

– Ой. – Прижав руки к груди, сжимаюсь. – А может не надо?

Рокс, понюхав ногу, утыкается теплым влажным носом в коленку.

– Да не бойся. Это вот Витин подарочек. Притащил лет шесть назад щенка мне. «Чтобы не скучали», говорит, в новой квартире.

А собака смотрит так, словно понимает все.

Ладно. Ладно. Не съест же он меня.

Плавно, словно приручаю дикого зверя, тяну руку вперед – к морде. Мы с Роксом смотрим друг на друга не мигая. И вдруг, громко гавкнув, заставив взвизгнуть, Рокс сам подается вперед, ткнувшись носом в ладонь.

– Ждать не любит! – Иван Сергеевич только смеется.

– Так это ты так ласки просишь?

Смелее глажу пса по короткой шерсти. Теплый. Под кожей словно сила пульсирует. Перебираюсь к кожаному ошейнику с металлической цепочкой, а Рокс подходит еще ближе. Прямо к коленкам.

Страшно красивая порода.

– А на первый взгляд тоже злющий и черный. Только не кучерявый.

– И такой же побитый был, – звучит голос за спиной. – И я не кучерявый.

И стоит только ему сказать это, как Рокса ветром сдувает.

– Привет, дружок!

В секунду собака оказывается около Виктора, встает на задние лапы, почти прыгает на него – превращается в какого-то добродушного корги. А