Карнавал Безумия. Хроники саморазрушения в стиле панк - Миша Бастер

второй справа колонны Большого театра, он пришел в черной кожаной куртке и зловещих зеркальных очках, напоминая посланца какой-то внеземной цивилизации или, как минимум, лютого террориста. Когда я почувствовал прикосновение криминальной романтики, он заявил, что есть человек, который собирается издавать журнал, а он, мол, там только посредник. Тогда формальным редактором «Урлайта» являлся Олег Осетров, и казалось, что Смирнов, просто так, от нечего делать, болтается во всем этом, всех знакомит, а сам – всего лишь скучающий диссидент. Большинство моих друзей, увидев его впервые, вообще кричали, что это же вылитый гэбист, зачем ты с ним связался?.. И только потом стало ясно, что он-то и есть идейный стержень предприятия. Сам он тогда писать опасался, так как у него было нечто вроде мании преследования из-за сложной череды предшествующих общений с КГБ.

С. Г.: Журнал мы вскоре стали делать втроём: Смирнов, я и Женя Матусов – на квартире Матусова недалеко от жемчужины русского модерна – дома-музея Горького, на Малой Никитской, тогда ещё улице Алексея Толстого.

М. Б.: Можно еще подробностей производства рок-самиздата, как ты его застал?

С. Г.: Печатные машинки тогда были практически у всех. Хотя если дело доходило до чего-то серьезного, по особенностям шрифта могли вычислить, кому какая пишущая машинка принадлежит. Насколько помню, как раз у Смирнова с «Ухом» был такой прецедент… А вот ксероксы действительно все были поднадзорными, с чем и связан микроскопический машинописный тираж раннего рок-самиздата. Печатался номер четыре-пять раз с четырьмя закладками копировальной бумаги. «Эрика берёт четыре копии…» Пятую машинка уже очень редко могла пробить. Таким образом получался тираж по 16–20 экземпляров на тонких листах папиросной бумаги. Затем это всё переплеталось, и художник Юра Непахарев – друг Смирнова – оформлял каждый номер как книгу: рисовал обложки и героев статей. Наташа «Комета» Комарова вообще свои первые «Зомби» делала как семейные альбомы тиражом 1 экземпляр – и всем показывала «из рук».

В эпоху размножения фотоспособом количество копий-экземпляров тиражей по понятным причинам подсчитать невозможно. Но, думаю, тоже получалось немного: желающих проявлять и печатать собственноручно вряд ли были сотни. Ранний «Урлайт» 1985–86 гг. с целью маскировки и одновременно увеличения тиража издавался как раз таким способом. До поднадзорных ксероксов стали добираться только когда режим несколько смягчился, это примерно 1987-й. Когда дорвались до ксероксов, тиражи, конечно, увеличились, перевалили за 100, первую «Контру» мы сделали тиражом 320, потом был ещё дополнительный тираж. Успеху предприятия немало поспособствовало ослабление контроля над ксероксами со стороны властей, которым в «перестроечном» бардаке уже было не до того. «Урлайт» № 5/23 по сквозной нумерации в 1989-м уже вышел типографским способом и был настолько на уровне, что легко перекрыл всё существовавшее до того. Номер печатался в Эстонии невероятным тиражом 25 000 экземпляров в типографии издательства ЦК КПЭ в Таллине, но все кончилось трагикомедией с уничтожением большей части тиража по приказу «сверху». Аналогичный случай был у Кометы с 12-м номером «Зомби», где печатали вообще 50 тысяч, летом 1988-го. Но директор типографии увидел, что получается – и тоже приказал тираж уничтожить. И тоже часть тиража спасли – говорят, несколько сотен.

Второй опасный вектор рок-самиздата состоял в том, что начиная с журнала «Зеркало» его в Москве делали люди, тесно связанные с подпольными концертными менеджерами. Например, в МИФИ в клубе «Рокуэлл Кент» был прекрасный рок-менеджер Володя Литовка, которого потом посадили в тюрьму за организацию подпольных концертов. Пит Колупаев, организовавший Подольский фестиваль, в те годы делал в общаге МИФИ подобие «Поп-механики» с Курёхиным еще до появления этого бренда, а друг Ильи Смирнова Артур Гильдебрандт был менеджером хард-рок группы «Смещение». Литовка занимался концертами «Аквариума», «Зоопарка» или сольной акустикой БГ и Майка в той же общаге МИФИ, и это считалось работой менеджерской секции журналов «Зеркало» и «Ухо». Одно из основных правил организаторской схемы предписывало как можно более долго и тщательно скрывать от всяческих комсомольско-партийных и других органов информацию о предстоящей тусовке. Но когда все подполье стало выползать наружу, эта схема изменилась.

Чем это было чревато – на концерты продавались билеты и за «незаконную коммерческую деятельность» можно было хорошо огрести. Как потом произошло при знаменитом винте «Браво» в ДК «Мосэнерготехпром» весной 1984-го, когда попалась Жанна Хасановна с хулигански-поддельным паспортом на имя Иванны Андерс. Экономические преступления карались не менее жестоко чем идеологические, невзирая на размеры прибыли от этой деятельности. Но в начале 1980-х, после Олимпиады, репрессии в околомузыкальной среде были ещё не такими жесткими, какими стали позднее. А в 1970-х Советский Союз и вовсе являл собой своего рода теплицу, в особенности для тихих и слабых людей без особых амбиций. В том, что к претенциозным субъектам, не чуждым свободомыслия, он относился довольно хмуро, тоже были свои плюсы. Во-первых, оплеухи гордыне – вкупе с подчеркнутым почтением к убогим калекам – вполне плавно вписывались в классическую христианскую традицию. Во-вторых, если кто и начинал переть зубром на стену социального непонимания, то преуспевали в этом процессе только совсем уж подлинные зубры – причем последние еще и классно закалялись по ходу дела.

М. Б.: Понимал ли ты, что дорожка тиражирования в СССР достаточно скользкая и небезопасная?

С. Г.: Что какой-то риск есть, все, конечно, догадывались. Тем не менее, было лёгкое желание дергать тигра за усы. Лично ко мне всё это прилетело немного с другой стороны, но в том же «черненковском» 1984-м. Тогда один друг моего друга промышлял распространением в машинописи всякой нелегальной литературы. Потом орёл почувствовал, что дело пахнет керосином и отдал чемодан, до отказу набитый этой литературой, на хранение моему другу. А друг попросил меня этот чемодан взять на хранение к себе. Я взял, засунул под диван, но уже на следующий день друг мне позвонил и извиняющимся голосом сказал, что рядом с ним стоит товарищ полковник, которому он сейчас передаст «трубочку». «У вас чемодан? – Да… – Никуда не уходите из дома, мы приедем через двадцать минут». Машина приехала, в ней и мой друг сидел, и повезли нас вместе с чемоданом прямым ходом на Лубянку. Меня иногда, когда я это рассказываю, спрашивают: а чего, мол, не уничтожил чемодан? Но вся эта машинопись была в крепких картонных переплётах – можно, конечно, было всё это высыпать в ванну, облить бензином и поджечь – при наличии бензина, конечно, которого не было, – но вряд ли даже это помогло бы делу.

Потом был процесс, где мы с другом выступали свидетелями. Считалось, что нам обоим могли вынести «частное определение», после чего из