Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

вас?» Он в ответ: «Мне шиш». Я разыграл неподдельное негодование: «Как же так! Такого человека нужно либо награждать, либо гнать». Тут Николай Сергеевич осерчал: «А вы с Иоффе благодарите, что вас еще пускают в университет!»

Как видите, в то время нас не очень отделяли друг от друга, и похоже, что мы оба были на крючке. Вообще я нередко замечал, как люди, вроде бы достаточно солидные и немало повидавшие на своем веку, придают значение знакам внимания, которые едва ли того заслуживают.

В журнале «Правоведение» систематически публикуются персоналии, приуроченные к юбилейным датам ученых либо к печальному финалу, который, увы, ожидает каждого из нас. Многие из юбиляров заранее начинают проявлять беспокойство, вспомнят о них или нет. Безмолвствуют по вполне понятным причинам лишь покойники. Как-то в журнале скопилось сразу несколько персоналий, приуроченных к шестидесятилетию ученых. Встал вопрос: как их опубликовать? Снабжать ли каждую особым заголовком или нет? Мы с женой стали придумывать каждому заголовки. Помню, например, такие: «Верный сын партии», «Вся жизнь – служению науке», – но потом задумались. Если одному дать первый заголовок, то выходит, что другие – это не верные сыны, а, скажем, блудные сыновья. А если второй, то остальные могут обидеться: разве мы не отдали всю свою жизнь служению науке? В конце концов решили дать всем общий заголовок: «Шестидесятилетие…» – и далее перечисление по алфавиту фамилий и пустить всех через звездочку. Так и сделали.

На сей счет я разразился таким шутливым стихотворением:

Юбилейный колумбарий

Развели в журнале мы,

Человеческий виварий,

Плод тщеты и суеты.

Кто сказал, что жизнь копейка?

Всяк ученый рвется ввысь

И отдельною ячейкой

Норовит обзавестись.

Каждый тянет на героя,

Хоть согласен на медаль.

Если ж не кривить душою,

Как мне вас, ребята, жаль!

Некоторым из юбиляров я это послание вручил.

Вернемся, однако, к Иоффе. Постепенно в наших отношениях что-то надломилось. Размолвки бывали и раньше, но нам удавалось их преодолевать. Так, мы разошлись с ним в оценке диссертации Годеса, посвященной межколхозным производственным связям. Иоффе выступил по ней оппонентом и дал положительный отзыв, я же составил отрицательный. Диссертацию провалили, и Годес защитился со второго захода. Но на наших отношениях это не сказалось.

Но со временем недоразумения стали возникать все чаще и оставляли все более глубокие трещины. Пытаясь через много лет разобраться в их причинах, прихожу к выводу, что их было несколько. Во-первых, постепенно вокруг Иоффе создавался ореол непогрешимости. Пока были живы наши учителя, Иоффе сдерживался, но с их уходом из жизни либо неизбежным свертыванием научной деятельности фигур, равных ему, не было, а с другими он не желал считаться. Он становился нетерпим к любым критическим замечаниям в свой адрес, воспринимал их крайне болезненно и далеко не всегда реагировал на них тактично[59]. Я не хотел с этим мириться и тоже проявлял невыдержанность. Словом, нашла коса на камень. Разумеется, ни в коей мере не хочу сложить ответственность с себя. Наши стычки особенно усилились после того, как Иоффе стал заведовать кафедрой. Я довольно часто воспринимал его распоряжения в штыки, чем еще более обострял обстановку. Этим зачастую пользовались отдельные члены кафедры, которые, как мартовские коты, грелись в лучах окружавшей Иоффе славы и всячески его на меня науськивали.

Вторая причина сводится к тому, что Иоффе считал, и, видимо, не без оснований, что его место в науке не получило официального признания. Он, в частности, был забаллотирован в члены-корреспонденты АН СССР. Все это приписывал козням своих недоброжелателей и своей ахиллесовой пяте – пресловутому пятому пункту. Повторяю, доля правды в этом, возможно, и была, но главное, по-видимому, в том, что вследствие своей несдержанности, которая с годами усиливалась, он восстановил против себя многих коллег по науке, в том числе и тех, кто подпадал под тот же пункт, что и он[60].

Третья причина носит скорее профессиональный характер. С середины 50-х годов вновь вспыхнула ожесточенная полемика между сторонниками двух направлений в юридической науке – гражданско-правового (цивилистического) и хозяйственно-правового. Иоффе был решительным сторонником первого и делал все, чтобы ниспровергнуть второе. Здесь нет возможности вдаваться в оценку обоих направлений, сопоставлять их достоинства и недостатки. Полемику Иоффе, как всегда, вел с блеском, вкладывая в нее всю мощь своего интеллекта и таланта. Мне он не мог простить, что я занимал в этой дискуссии компромиссную позицию, не разделяя ни одну из крайних точек зрения. Занимаю ее и сейчас. Хозяйственников он с присущей ему прямолинейностью считал либо недоумками, либо конъюнктурщиками, преследующими метанаучные цели. При этом я смягчаю те оценки, которые Иоффе им давал. Мне он говорил, что не может считать меня идиотом (здесь я оценок не смягчаю), значит, не остается ничего другого, как признать, что я действую из каких-то низменных побуждений (из каких – я и сам до сих пор не знаю). И здесь отдельные члены кафедры, сами никогда не тяготевшие к теоретическим проблемам, но смотревшие в рот шефу, немало сделали, чтобы подлить масла в огонь.

Наконец, были причины, носившие, так сказать, внутрикафедральный характер. Назову из них три: оценка диссертации Собчака, оценка диссертации Мусина и отношение к переходу одного из членов кафедры на должность старшего научного сотрудника якобы для завершения докторской диссертации, а на самом деле – для высвобождения места на кафедре Собчаку. О перипетиях, связанных с диссертацией Собчака, я написал в книге «Страницы жизни». Поэтому здесь на этом сюжете могу подробно не останавливаться. Замечу лишь, что попытки представить Собчака как жертву борьбы двух направлений в юридической науке – цивилистического и хозяйственно-правового – едва ли основательны. В опровержение этого расхожего взгляда можно сослаться хотя бы на то, что отрицательный по существу отзыв на диссертацию Собчака поступил от кафедры гражданского права Московского университета (она была оппонирующей организацией), во главе которой стоял такой антипод хозяйственно-правовой концепции, как профессор В. П. Грибанов. Но это к слову.

Отношение Иоффе к Мусину претерпело существенные изменения (как, впрочем, и ко мне). Поначалу это был его любимый ученик и они были, что называется, не разлей вода. Но затем набежали тучи. Думаю, что и здесь дело не обошлось без наветов наших коллег, которые, стравливая нас друг с другом, извлекали из этого дивиденды. Но как бы там ни было, к моменту представления диссертации Мусин в любимчиках уже не ходил. Диссертация Мусина была посвящена сугубо специальной теме