Из пережитого - Юрий Кириллович Толстой

учеников Максима Максимовича ходил слух, что его пассией является француженка Жозефина, которая держит его в ежовых рукавицах (после 1937 года этого выражения следовало бы избегать, во всяком случае применительно к данному случаю), но никто ее не видел. И вот однажды, набравшись храбрости, Яков Миронович поутру отправился к Ковалевскому, рассчитывая пробыть у него, пока лакей не доложит, что завтрак подан. Ковалевскому не останется ничего другого, как пригласить Магазинера, и тут-то он и увидит Жозефину. Все шло по намеченному сценарию. Магазинера действительно пригласили к завтраку, но Жозефина не вышла. Так Магазинер ее и не увидел. После Февральской революции, вспоминал Магазинер, поначалу казалось, что все войдет в спокойное русло. К лету многие съехали с городских квартир и выехали на дачи, чтобы к осени снять новую квартиру. В то время многие так делали. Но когда вернулись, поняли, что произошло что-то непоправимое и события уже не повернуть вспять. Так оно и случилось. На пороге стоял Октябрь.

В первые годы революции Магазинер активно печатался. Затем, как и многие другие ученые его плеяды, надолго замолк. Пришлось ему и посидеть, правда, недолго. «Заложил» его один из его коллег, который после допросов назвал в числе других и имя Магазинера. Потом их обоих освободили. Произошло объяснение, и Магазинер простил того, кто на него по принуждению «настучал». Вообще он был человеком с большим чувством юмора, незлобивым, хотя ему нередко делали гадости.

Как-то мы сидели с Магазинером в актовом зале на встрече с делегацией университетских ученых, только что посетивших Соединенные Штаты. Делегацию возглавлял тогдашний ректор А. Д. Александров. Во время одной из пауз Магазинер, зная, что я не женат, посоветовал мне жениться на еврейке. Когда я спросил, почему он так считает, он сказал, что это необходимо для освежения крови. «У меня две дочери, – продолжал он, – ничего собой не представляют. Одна из них замужем, причем внуки очень умные. Объясняю это тем, что муж у нее русский». Но так уж сложилась жизнь, что его совету я не последовал – жена у меня русская.

Вспоминаю последнюю встречу с Магазинером. Произошла она во время банкета по случаю происходившей в Ленинграде конференции, кажется, в 1961 году. За столом рядом со мной оказался Магазинер. Я предложил ему сухого вина. «Нет, – отклонил он, – налейте мне коньяку». Не оставалось ничего другого, как выполнить его просьбу. Рюмку коньяка он действительно выпил. А через несколько дней заболел и умер от пневмонии. Несомненно, что этот ученый далеко не раскрыл своих возможностей. А диапазон его был исключительно широк. Это и общая теория права, и государственное, и международное, и гражданское, и хозяйственное право. В последнее время он много времени уделял морскому праву.

Примечательна судьба другого профессора нашего факультета – Леонида Ивановича Поволоцкого. Он заведовал кафедрой гражданского процесса, но был известен также как автор работ по промышленному, кооперативному и патентному праву. Производил впечатление холеного барина (сразу можно сказать, что из бывших), но держался ортодоксом и был буквально нашпигован цитатами, которые водились у него на всякий подходящий случай. Хотя он и был беспартийный, но его боялись, так как в любой момент он мог обрушить на вас в виде дубинки ту или иную цитатку, от которой не так-то просто было отмыться. Впоследствии мы поняли, почему он всегда был начеку. О его прошлом мы, студенты, ничего не знали. И вдруг как гром среди ясного неба нас поразило известие, что к моменту революции Поволоцкий был товарищем прокурора Петербургской судебной палаты и за его подписью имеются документы, предписывающие явку Ленина на суд. Раскопали эти документы аспиранты нашего факультета, писавшие диссертации по историко-правовой проблематике. Произошло это в конце 1952 года. Когда они доложили об этом декану факультета С. И. Игнатову, тот был напуган не меньше, чем они, и, видимо, в душе проклинал их за этот сигнал. Но реагировать было нужно – ведь шел 1952 год. Когда Игнатов вызвал Поволоцкого и спросил его, он ли это, тот, побагровев, ответил, что не он, и вышел из кабинета. Но оказалось все-таки, что он. Поволоцкого уволили, правда не лишив выслуженной им профессорской пенсии. Говорят, что незадолго до смерти Сталина Поволоцкий обратился к нему с письмом с просьбой простить допущенное прегрешение. Мотивировал тем, что своей беспорочной службой за годы советской власти заслужил прощение. Когда об этом доложили Сталину, тот якобы сказал: «За Ленина простить не могу».

Спасло Поволоцкого то, что вождь вскоре умер и до него, что называется, руки не дошли. С факультетом он порвал всякие связи. И надо же случиться: когда мы хоронили сотрудницу нашей библиотеки Елизавету Юльевну Кесслер, рядом с ее могилой оказалась свежая могила Поволоцкого, который ухаживал за ней в молодости. Так они и соединились навеки.

Колоритной фигурой на факультете был профессор Авксентий Мелитонович Каландадзе, ученик профессора Дембо. Его так и называли – «витязь в дембовой шкуре». Когда умер Дембо, Каландадзе был крайне удручен. В деканате мне об этом сказали. Я не удержался и заметил: ничего удивительного, ведь он остался без шкуры. По-видимому, Дембо, как и Поволоцкий, постоянно жил с мыслью о том, что над ним вот-вот разразится гром. Поэтому он окружал себя учениками, к анкетам которых не мог бы придраться ни один кадровик. К числу таковых он причислял и Каландадзе. Докторская диссертация Каландадзе имела оригинальное название «История колхозного права до сплошной коллективизации». Каландадзе особенно гордился тем, что раскопал где-то Устав Клюшниковской коммуны 1918 года, и на экзаменах требовал от студентов досконального знания этого Устава.

С названием его диссертации связан такой эпизод. Ко мне Каландадзе относился по-доброму, и я был принят в его доме. Однажды я был приглашен к нему на день рождения. Жена его была отменная хозяйка, и стол буквально ломился от яств. Я оказался за столом рядом с хозяином, но в этот день у меня самого были приятели, и я успел дома и выпить, и закусить, поэтому к еде остался довольно равнодушен. «Скушайте хотя бы этого фаршированного теленка», – потчевал меня Каландадзе. Вспомнив название его диссертации, я спросил: «А когда был выращен этот теленок – до или после сплошной коллективизации?» Каландадзе не растерялся: «Конечно, до – после уже ничего не выращивали».

Последняя встреча с Каландадзе произошла у клиники Отта, когда он уже был на пенсии и направлялся в университетскую поликлинику. Я посетовал на то, что не вижу его на факультете даже в дни партийных собраний, на которые обычно приходили не снятые с партучета