Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

в Европе, и ему явно никто, кроме неё (и поэтому Оси), не нужен, скучен и неинтересен. Кроме акцентирования сексуальности, в письмах поражает их прагматизм, постоянные вопросы о деньгах и деловой тон, а также всякое отсутствие «чувств». То есть того, что предположительно является неотъемлемым содержанием любовной переписки, а также письма как жанра, позволяющего передать интимные чувства субъекта – и именно поэтому письмом как жанром стали заниматься русские формалисты (важно отметить в этом контексте роман Лили с блестящим молодым Юрием Тыняновым, экспериментировавшим в это время вместе со своими коллегами и друзьями формалистами в области тории жанров и в качестве литературного эксперимента написавшего свой первый биографический роман Смерть Вазир-Мухтара).

Однако ничего «внутреннего», «экзистенциального» мы не найдем не только в письмах Лили и Маяковского, но и вообще во всех документальных свидетельствах, касающихся Лили. Лилина сексуальность в этой переписке впервые в русской культуре представлена без связи с женским неврозом, истерией или виной. С другой стороны, переписка свидетельствует, что из двух самых близких Лиле людей один – Володя – воплощает традиционные антропологические характеристики субъективности, в то время как второй – Ося – реализовывал практики жизни, дистанцирующиеся от традиционного антропологизма, которые проявлялись и в отношении к поэзии, и к «творчеству», и к сексуальной жизни (Лиля утверждала, что Ося «равнодушен к плотской стороне жизни»). В этом смысле можно предположить, что Осип репрезентировал такие формы жизни, которые позже в терминах Шкловского получили знаменитое определение остранения: сначала это было остранение не нужного ему в его революционной деятельности богатства и буржуазного быта родительской семьи, а после революции – не менее остраненное отношение к гуманистической антропологии, мешающей стратегиям включения в новую постреволюционную жизнь: «Вот сейчас Ося вернется из ЧК и сядем ужинать», – говорила Лиля друзьям. Потеряв его, Лиля потеряла «себя» (известна её фраза: «когда умерли Володя и Примаков – это умерли они, когда умер Ося – умерла я сама»). Можно сказать, что Лилины главные большие Другие – Ося и Советская Власть, совпадая в своей тенденции к освобождению от характеристик традиционного антропологизма, способствовали освобождению от этих характеристик и практик сексуальности, столь значимых для Лили – поскольку именно с их помощью она могла реализовать свою особенную женскую субъективность. В результате у неё появилась возможность, в отличие от женской субъективности в традиционной русской культуре, иметь сексуальность без вины.

б) Перверсивная сексуальность (салон в условиях террора)

Особая Лилина сексуальность и женственность (проявлявшаяся как «желанность») реализовывались в приватно-интимном пространстве «салона», комфортно обустроенного в условиях сталинского террора, как с горькой иронией замечала Анна Ахматова. Тоталитаризм, как отмечала Ханна Арендт, устанавливает особые парадоксальные отношения публичного и приватного, функционирующие иначе, чем в других типах обществ. Парадоксальным образом идеология тоталитаризма побуждает к созданию островов приватности в семье вне официальной системы: при условии, что граждане выполняют необходимые социальные ритуалы, тоталитарная система может не вмешиваться в то, что происходит в приватных пространствах. Следствием становится специфическое функционирование приватности в условиях тоталитаризма, а именно – допущение в ней такой степени интенсивности непристойного наслаждения, которая невозможна в условиях буржуазной приватности. Действительно, приватная жизнь в западных демократических обществах, организованная как более публичная, не знает полной сокрытости и изоляции, а значит, лишена тех возможностей трансгрессивного наслаждения, которые характерны для тоталитаризма. Во втором случае его интенсивность столь велика, что за границей людям из СССР, привыкшим к местным насладительным практикам, становится скучно. Скучно за границей Маяковскому, лишавшемуся там насладительных практик садомазохизма и влечения к смерти («у нас все бурлит» – пишет Маяковский Лиле с Осей о жизни в советской России; именно из-за этого «бурления» сюда и ездят постоянно Эльза и Арагон). И если в публичных пространствах советские люди могли реализовывать только свои нормативные гендерные качества, то в приватном пространстве у них появлялась возможность реализовывать свою ненормативную сексуальность, получая прибавочное наслаждение от её перформирования. Лиля в условиях салона в культуре сталинизма могла становиться «настоящей женщиной», обнаруживать «подлинную женственность», которую не признавала коммунистическая идеология, а все, кто соприкасался с этой «мистикой женственности», имели шанс почувствовать себя «настоящими мужчинами», то есть теми, кем они не могли состояться в официальном публичном пространстве. И только в условиях тоталитарного общества приватные вечеринки, еда, вино или одежда могли обеспечить субъекту особенное, ни с чем не сравнимое удовольствие. Поэтому у Лили в письмах к Маяковскому такое большое внимание уделяется одежде и еде, и так много восторга по поводу покупок. Поэтому и наслаждение сексуальностью в этом пространстве не ограничивается нормативными брачными практиками сексуальности. Лиле, как отмечают все знавшие её, очень редко бывало «скучно» (в отличие от традиционных скучающих героинь-истеричек русской литературы), она всегда была искренне чем-то занята (то балетом, то литературой, то кино, то игрой в карты). Даже в трудные времена (перед самоубийством Маяковского или во время заключения в лагере Параджанова) она искренне любила отдыхать за границей и получать от этого подлинное удовольствие – такое же, как от хорошего стола. Поэтому она с энтузиазмом сражалась за то, чтобы у неё к столу всегда были миноги и крабы. Она искренне любила свои желания и совершенно не понимала, что плохого в том, если она, например, переспит с чужим мужем Львом Кулешовым, и почему актриса Александра Хохлова, жена режиссера, хотела покончить с собой, когда у Лили начался роман с её мужем. Те практики сексуального наслаждения, которые переживала Лиля, становятся возможны в романтической или мистической литературе (собственно Лакан и связывает нефаллическое jouissance féminine с божественным). Но Лиля была, как уже было сказано, далека и от романтизма, и от мистики: она реально переживала jouissance féminine на уровне повседневной жизни, вследствие чего к ней так стремились «присоединиться» столь многие как мужчины, так и женщины,[331] которые на фоне Лилиной абсолютной самодостаточности ощущали себя субъектами нехватки. Они любили не её физическое тело (поэтому бессмысленно описывать Лилину реальную внешность или рассматривать Лилины фотографии, на которых она часто кажется дурнушкой), а её jouissance féminine.

в) Идеология и сексуальность

В этой начавшейся в 1958 году уже после смерти Сталина, в эпоху «оттепели» истории примечательно то, что сексуальные преступления Лили были «обнаружены» только в связи с идеологическим преступлением – то есть преступлением против государства, так как эти любовные письма были отнесены к таким, которые, как сказано в письме Юрия Жукова в ЦК КПСС, «могли бы быть использованы враждебной нам иностранной пропагандой». Делом о Лиле Брик занимались несколько членов Политбюро (Суслов, Фурцева, Мухитдинов, Куусинен), несколько членов ЦК, министры и заместители министров. Как следствие