Страсть. Женская сексуальность в России в эпоху модернизма - Ирина Анатольевна Жеребкина

публикации именно тома 65 Литературного наследства было принято следующее постановление ЦК: личную переписку писателей публиковать «только с особого разрешения ЦК КПСС». Если в западных массмедиа обнаруживаемые сексуальные перверсии привлекают внимание как факт нарушения принципа легальности, то в условиях тоталитарной культуры они вызывают интерес тогда, когда приобретают измерение политического действия, то есть воспринимаются как направленные против власти государства. Поэтому «обычные» сексуальные перверсии не представляют интереса для власти, в том числе Лилина перверсивная сексуальность на протяжении всей её жизни, хотя она и являлась общеизвестной, а тем более известной органам НКВД. И только когда Лилина перверсивная сексуальность получила маркировку идеологического преступления (она была названа «убийцей революционного поэта»; по словам Людмилы Маяковской, «Л. Брик способствовала выстрелу 14 апреля 1930 года»), она становится объектом общественного внимания. Советской интеллигенцией начинают обсуждаться вопросы о том, кто были её многочисленные любовники, каким образом строилась их жизнь втроем в одной квартире с Бриком и Маяковским, как вокруг их сексуальных отношений строились остальные сексуальные отношения в Лилином салоне. На примере случая Лили Брик, ставшей в конце 50-х годов после опубликования её переписки с Маяковским главной сексуальной героиней эпохи, советские люди получали представление о сексуальной свободе – о том, что «постель», оказывается, может быть столь важна, как она была важна для Лили (при знакомстве с Примаковым Лиля прямо сказала ему, что «знакомиться лучше всего в постели»); что в «любви», оказывается, могут существовать перверсии – такие как садизм или мазохизм, или фетишизм, некрофилия или геронтофилия (любовь к Лиле молодого Банье, например). При этом характерно, что сама главная перверсивная героиня советской эпохи Лиля Брик после просмотра фильма Паоло Пазолини Сало, или 120 дней Содома осуждает показанные в фильме «сексуальные ужасы»: перверсивная субъективность не идентифицирует себя с перверсивной, т. к. идентифицировать себя подобным образом значило бы переживать чувство вины, которое не должен испытывать психотический субъект. Маркировка его как перверсивного возможна только на дистанции внешнего взгляда «морального большинства».

Лилины сексуальные перверсии были известны власти давно, тем более что ГПУ принимало в них непосредственное участие, однако на протяжении многих лет – когда «бурлила» эта перверсивная сексуальная жизнь, всевидящее око государства им не препятствовало. Именно эффект тотальной надзорности обеспечивал функционирование либидинальной экономики этой эпохи, создавая структуры особого насладительного приватного пространства, – такие, как салон Лили. При полной лояльности салона по отношению к власти здесь, в условиях тотального надзора спецслужб (известно, что в Лилиной квартире повсюду были установлены прослушивающие устройства) – оказывалась возможна полная сексуальная свобода. Идеологическая лояльность была Лилиным ответом на тотальную надзорность; дополнением к идеологической лояльности являлась не признающая моральных ограничений сексуальная жизнь и вызывающая асоциальность салона. Асоциальность салона проявлялась не только в свободном сексуальном поведении, но и в полном равнодушии к советской общественной жизни. По Лилиным письмам невозможно понять, в какие годы они написаны, что происходит в стране (а происходят коллективизация и индустриализация, репрессии, арестовывают и расстреливают её любовников, близких людей – Примакова, Краснощекова, Агранова и других; и только опубликованный в 1961 году солженицынский Один день Ивана Денисовича спустя много лет как бы «раскроет им глаза» на происходившее, как можно предположить по письмам Эльзы).

В дни её молодости современники всегда писали о Лиле, что «она была невероятно красива» и только гораздо позже, благодаря дистанции возраста и физического старения, стало возможно дать хоть какие-то конкретные определения Лилиной внешности и, кроме общей характеристики её «невероятной красоты», уточнить: «Лиля никогда не была особенно красивой, но она была невероятно желанной». Желанной потому, что каждый, кто с ней сталкивался, чувствовал, что у него есть возможность стать её любовным объектом. В этом и заключалась её невероятная сексуальность: она была женщиной для каждого мужчины.

г) Жестокие законы jouissance

Напомним, что Лиля фактически сама спровоцировала направленную против неё кампанию конца 50-х годов, когда после долгих уговоров она все-таки передала Илье Зильберштейну, руководителю академических изданий Литературного наследства 125 писем и телеграмм из 416, а также свои воспоминания и воспоминания Эльзы, от которых редколлегия отказалась. С какой целью и для чего она это сделала? Был ли Лилин жест самообвинения самодеструктивным жестом субъекта признания, стремящегося во что бы то ни стало избавиться от нехватки, – пусть даже ценой признания своего «преступления» – чтобы подтвердить свой статус особенного, уникального женского субъекта тоталитарной культуры?

Действительно, история Лилиного осуждения, публично зафиксировавшая её перверсивную сексуальность, которая, как оказалось, способствовала самоубийству главного поэта СССР Владимира Маяковского, не вынесшего этой сексуальности, в то же время способствовала её утверждению в качестве субъекта, обладающего уникальным статусом в истории русской литературы, которого не мог обеспечить ей после смерти Маяковского её муж Василий Катанян и которого её лишала сама изменившаяся после прекращения сталинского террора ситуация тоталитаризма, принявшего форму «оттепели». Ведь во время террора Лиля, как оказалось, была значима лично для Сталина (сохранившего ей жизнь, приказав не арестовывать «жену Маяковского»). Фактически сразу по нескольким причинам (из-за «Володи» в первую очередь) Лиля являлась привилегированным субъектом эпохи сталинского террора, в то время как в ходе начавшейся с наступлением хрущевской «оттепели» «либерализации» и «гуманизации» она фактически потеряла это особенное место. Не для того ли, чтобы обрести его вновь, Лилей и была задействована репрессивная советская государственная машина, подключенная к процессу восстановления её статуса субъекта перверсивной сексуальности?

Что позволено субъекту этого типа сексуальности? Ей позволено все! И главное – не просто свободно нарушать нормы советской морали и общественного поведения, но, используя практики деантропологизации, способствовать – в условиях СССР – созданию мифических параллельных миров, не признающего классовых и национальных границ jouissance. Поэтому Лиле необходимы её многочисленные, ревновавшие к наслаждению друг друга любовники. Андрей Вознесенский вспоминал, как Лиля с удовольствием рассказывала ему, что они с Осей любили запирать «Володю» на кухне и заниматься любовью, а он плакал и царапал дверь…

Лиля умерла, покончив самоубийством, хотя её состояние здоровья вполне позволяло ей продолжать жить. Почему? Можно сказать, она умерла не физически (конечно, не от перелома шейки бедра, лишившего её возможности самостоятельно передвигаться), а психически, и вовсе не от несчастной любви к Параджанову, ибо эта женщина никогда не была сентиментальной. Она умерла потому, что новая система власти потребовала совсем других типов субъективации в обществе. На смену террору приходит надзорный тип насилия, который задействует в процессе субъективации механизмы самоцензурирования и вины, рефлексии и самоконтроля, которые не были столь востребованы в ситуации сталинского террора и которыми Лиля поэтому не владела. Ведущим культурным дискурсом в СССР в 60-70-е годы становится экзистенциальный дискурс сомнений и покаяний, переосмыслений и рефлексий: