Правосудие в современной России. Том 1 - Екатерина Владимировна Михайлова

и лиц, участвующих в деле, и др., что позволяло суду иметь максимальные правовые возможности в предлагаемых юридически значимых обстоятельствах. Теперь заявлялось о том, что решение служителя Фемиды должно отвечать не только требованиям законности и обоснованности, но и справедливости с учетом соблюдения баланса частных и публичных интересов[495].

Однако ошибочно полагать, что означенные новшества противопоставлялись пандектике, напротив, они лишь дополняли и развивали ее. Поколебать укоренившуюся систематизацию правовых явлений материального и процессуального плана не удалось ни Т. Штаммлеру, виднейшему представителю немецкой школы возрожденного естественного права, ни О. Гирке с его константой «социального духа». Первый в работе «Экономика и право согласно материалистическому взгляду на историю: Социально-философское исследование» призывал отойти от пуризмапандектики, так называемого книжного права, и, наконец, заняться живой «человеческой социальной жизнью»[496]. В свой черед О. Гирке в монографии «Немецкое частное право: Общая часть и личный закон» вообще констатировал, что римское право «навечно мертво»[497].

Кстати сказать, концепция, предложенная Ф. Кляйном, не умерла вместе с Австро-Венгерской империей в 1918 г., она периодически возрождалась и находила своих почитателей в разных странах континентальной Европы. В частности, в середине XX в. ее поддержал А. Мотульски, уточнив применительно к французской правовой доктрине и судебной практике[498]. А.В. Аргунов со ссылками на исследования А. Мотульски пишет, что «юристы во Франции наконец-то отказались поддерживать образ судьи-автомата и сторон-хозяев процесса и стали на позиции “опубличивания” последнего. Повышение активности суда, идея сотрудничества суда и сторон, цель процесса — “справедливое решение спора, насколько это возможно”, эти идеалы приветствовал автор»[499].

Сегодня, т. е. почти через 100 лет, взгляды австрийского процессуалиста вновь обретают свое второе дыхание. Так, М. Маринелли в книге «Актуальность процесса Франца Кляйна и социальных реформ» (2015 г.), отмечает, что при соответствующем подходе законодатель и правоприменитель волей-неволей переносят альфу и омегу своего внимания с формальной судебной процедуры на человека и его будничные потребности, т. е. цивилистический процесс становится частично антропоцентричным[500].

В отечественной дореволюционной правовой науке, законодательстве, и, стало быть, правоприменении максима о том, что гражданский процесс есть специфическая социальная модель не нашла широкого сочувствия. Считалось разумным идти по пути совершенствования действующих юридических установок, inprimis в сфере разграничения целеполаганий органа правосудия и сторон[501], а также оптимизации права бедности, предусмотренного ст. 879–890 УГС[502], что позволяло заинтересованным лицам прибегать к комплексу изъятий из общих процессуальных правил, к примеру, при внесении исковых, апелляционных и кассационных пошлин, дополнительных канцелярских сборов[503].

Наравне с этим в самом начале XX в. заметную популярность приобрели воззрения о том, что право как таковое может быть переформатировано, но не в перспективе придания ему социального вектора, а в смысле приспособления прав меньшинства к интересам большинства. «На исторической очереди стоит принцип социалистический, а не анархический, — замечал Г.Ф. Шершеневич, — и лишь где-то на горизонте, в неясных очертаниях вырисовывается анархизм, который явится, может быть, еще более непримиримым врагом социалистического строя, чем сам социализм в отношении к буржуазному строю»[504].

Предчувствия, высказанные Г.Ф. Шершеневичем, почти целиком оправдались. Социальная детерминанта цивилистических процессуальных принципов, в том виде, в котором ее транслировал Ф. Кляйн, в России оказалась по многим причинам не востребованной, ее окончательно дезавуировала классовая детерминанта, как правило, со ссылками на марксизм[505], наиболее ревностные поборники которого позже догматично заявили: «право есть отравляющий и дурманящий опиум для народа»[506].

В результате событий октября 1917 г. царская судебная система была уничтожена. Декретом Совета народных комиссаров от 22.11.1917 «О суде № 1» упразднению подверглись мировые суды в тех губерниях, где они оставались, окружные суды, судебные палаты, Правительствующий сенат, а также специализированные суды (военные и др.) Вместо них в соответствии с Декретом ВЦИК от 07.03.1918 «О суде № 2» создавались окружные народные суды, которые являлись коллегиальными органами и избирались местными советами. Вышестоящими инстанциями выступали областные суды, рассматривавшие кассационные жалобы. Замыкать вертикаль судебной власти должен был Верховный судебный контроль, который так и не приступил к своей работе, обязанности которого возложили на Народный комиссариат юстиции РСФСР[507].

Все судебные производства подлежали регламентированию на уровне республиканского законодательства. В 1923 г. принимается ГПК РСФСР, который в отличие от многотомного УГС вообще не содержал такого термина, как «принцип». В нем ничего не сообщалось о диспозитивности, состязательности и эвентуальности, равноправии сторон и пр. Юридически и фактически их люстрировали. Впрочем, суть некоторых постулатов все же прослеживалась в тексте тех или иных статей процессуального закона. Так, ст. 94 ГПК РСФСР предписывала судам проводить разбирательство гражданских дел публично и устно. При этом над всем главенствовали классовое правосознание и начало объективной истины, согласно которым народный судья был обязан вне всякой состязательной процедуры и по собственной инициативе собирать доказательства, если признавалось, что их недостаточно[508]. В середине 20-х годов истекшего столетия один из разработчиков и идейных вдохновителей ГПК РСФСР В.А. Краснокутский резюмировал: «Современный суд и современный судья не могут по существу стоять вне партий и классов. Для судопроизводства настал час классовой социальной политики»[509].

К концу 1950-х — началу 1960-х годов появилась потребность в создании обновленного механизма гражданского процессуального регулирования. В 1964 г. принимается ГПК РСФСР, отличавшийся системностью и последовательностью. В нем также легко обнаруживается классовая детерминанта, но этот факт уже не столь ярко выражен, как это было ранее. Ad notam данный кодифицированный акт без кардинальных пертурбаций просуществовал вплоть до начала 1990-х годов, способствуя воскрешению научно-практических дискуссий по различным проблемам, в том числе связанным с принципами гражданского процессуального права и их системой[510].

Характеризуя этап, начавшийся на рубеже 50-х и 60-х годов прошлого века и окончательно завершившийся примерно в середине 1990-х годов, нужно зафиксировать, что он прошел под эгидой принципов законности[511] и объективной истины[512], обусловивших процессуальную активность советского суда, вследствие этого был нанесен явный урон частноправовым началам: диспозитивности, состязательности, концентрации доказательств и иным. Словом, наблюдался явный публично-правовой «перекос», детектируемый посредством следственности гражданского судопроизводства.

В конце 1980-х — начале 1990-х годов градус внимания к соответствующей проблематике снижается, что было вызвано многочисленными политическими, экономическими, юридическими и прочими факторами. Юридическая наука и правоприменение не избежало нигилистических настроений, количество фундаментальных теоретических работ становится незначительным. Гражданское процессуальное законодательство, медленно меняясь, все больше перестает удовлетворять нуждам рыночных экономических отношений, спровоцировавших рост количества гражданских дел, рассматриваемых судами. Не оставалось сомнений том, что нужно оперативно определяться с основными направлениями реформирования судебной системы и производства по разным категориям дел.

Некоторые наиболее магистральные из них получили закрепление в Концепции судебной реформы в РСФСР, принятой постановлением ВС РСФСР 24.10.1991. В ней подчеркивалась острая необходимость возврата в цивилистический процесс принципов