«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

ты в ней оазис, что меня спасет,

красавица моя, моя богиня.

Неисполнимое движение времени вспять могло бы создать замкнутую, кругообразную структуру жизни, где круг объектов был бы заранее предопределен, вызывая повторы в свободном комбинировании, а герои (alter ego и его немногочисленные адресаты) могли бы столь же свободно занимать положения относительно произвольного (почти случайного и непринужденного) центра временно́го круга. Однако последнее четверостишье открывается союзом «но», не только вводящим антитезу, но и выстраивающим кольцевую композицию – своего рода формально-смысловую замену неосуществимому, – герой в лице любимой находит спасение от «дикой пустыни» будущего, расположенного «впереди», то есть по ходу движения линейного времени: аморфная жизнь, принимающая очертания пустыни – «дурной пустоты», только и может быть принята, позволяет с ней примириться, поскольку в ней есть оазис – своего рода формирующий центр.

Этот центр – любовь. Разумеется, здесь речь идет о любви, воплощение темы которой является одной из важнейших в поэзии Аронзона. Эрос у Аронзона нетипичен, и поэт не просто воспевает красоту и другие достоинства своей дамы, следуя за традицией, восходящей в первую очередь к Петрарке[311]. Он формирует пространственно-временной центр, в котором герой расположен в статичной позе созерцателя, однако сама точка «внутреннего хронотопа», из которой совершается созерцание, и неопределенна, и лишена самостоятельной темпоральности. Автоперсонаж в этой точке, «не принимая участия»[312], то есть будучи полностью безучастным «ко всему, что в мире было», позиционирует себя мертвецом, которого с жизнью связывает только любовь, о чем недвусмысленно сказано в варианте стихотворения «Красавица, богиня, ангел мой…» (1970, № (141)): «Был каждый день – засмертный день восьмой, / но вот любовь – мне знак, что я не умер» (Т. 1. С. 369).

«Засмертный день восьмой» – намек на стих из Книги Бытия: «И совершил Бог к седьмому дню дела Свои, которые Он делал, и почил в день седьмый от всех дел Своих, которые делал» (Быт. 2:2. Курсив мой. – П. К.). Этим окказиональным библеизмом поэт определяет пространство, в котором пребывает автоперсонаж, – пространство дня то ли после творения, то ли накануне девятого дня после смерти, на пороге предстояния перед Богом. Кажется, будто здесь человеческое и божественное максимально сближены, и конфликтное их противостояние смягчается любовью, подобной небесам, откуда открывается образ возлюбленной: «Вид на тебя с небес моей печали…» (Т. 1. С. 369).

Так Аронзон метафорически точно определяет «внутренний хронотоп» «пространства души». Это пространство требует определенной оптики, особенностям которой будет посвящена следующая глава.

Глава 9

Диспозиции зрения

Флоренский в исследовании «Анализ пространственности…» говорит о зрении, что оно, «хотя и благороднейшая из способностей восприятия, но в сути своей не безусловно новая, сравнительно с первоосновными – движением и осязанием»; что оно «содержит в себе обе перводеятельности, и притом каждую в наиболее чистом виде. Здесь и движение и осязание наименее связаны неподатливостью вещества, и опирающийся в своих восприятиях на глаз наиболее независим в осуществлении своего дела», так как «глаз есть орган и пассивного осязания и активного движения» [Флоренский 2000: 132].

В случае Аронзона зрению оказываются присущи именно эти свойства, названные мыслителем: пассивность, выражающаяся во внешне статичном созерцании, и активность, проявляющаяся в отборе элементов для ви́дения, в их расположении в пространстве и в ограничении этого пространства. Вместе они приводят к угадыванию в созерцаемой картине скрытого смысла, уяснение которого не только упорядочивает расположение объектов в их взаимосвязи и в отношениях с пространством, где они пребывают, но и вносит в их пребывание динамику, сообщающую им особую субъектность. Эта субъектность, манифестирующаяся в поэтических формах, имеет началом стремление лирического созерцателя к обнаружению высшей реальности, делающейся доступной восприятию (ср.: «…смотреть на мир, / доступный нам», № 49, 2)[313].

Проследим за употреблением глаголов смотрения в зрелых стихах Аронзона, параллельно указывая на сопутствующие действия, о которых идет речь в этих произведениях. Для начала обратимся только к тем текстам, в которых лирический субъект говорит, свидетельствует о себе и называет исключительно свои действия, сколь бы нереальны они ни были (как, например, может быть при употреблении сослагательного наклонения).

9.1. «Видеть небо, лежать на спине»[314]: созерцатель лицом к (не)бытию

В стихотворении «Есть в осени присутствие зеркал…» (№ 1) окруженный «естественными зеркалами» герой сквозь «стекло» видит острова, дом, Охту – городские реалии в их медленном движении, сообразном его собственным перемещениям; глагол «смотрю» поставлен в синтаксическую позицию вводного слова. То же – в стихотворении «Есть светлый полдень и раздолье льда…» (№ 4), где герой созерцает, но его зрение как будто преодолевает ослепляющее отражение света грудью орла, чтобы узреть «славы блеск»; здесь зрение проникает не только в глубь пространства, но и сквозь толщу времени, в историческое прошлое (что вообще не свойственно поэту). В «Послании в лечебницу» (№ 6), тексте заметно большем по сравнению со многими другими, активность лирического «я» проявляется только однажды: «…я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова…» Это стихотворение нуждается в детальном разборе; пока же зафиксируем момент смотрения снизу, с позиции лежащего навзничь персонажа – вероятно, умершего, так как сквозь него прорастает трава[315].

Эта поза, отмеченная применительно к небу как главному пространственному ориентиру у Аронзона, – лицом вверх – одна из характерных для его лирического героя. Наряду со строками из зрелых стихотворений «Там я лежал в траве и зрил» (1964, № 7), «Напротив звезд, лицом к небытию / сколь счастливо лежать в саду глубоком» (1967, № (67–68)), обращают на себя внимание и ранние, более отчетливо демонстрирующие имитацию смерти: «оставь лежать меня в бору / с таким, как у озер, лицом» (1963, № 253) или «ну а если и впредь я уйти не смогу, / на глаза пятаки положи мне» (1963, № 265). Такое смотрение из-за гроба гротескно представлено в весело-макабрическом «Посвящении» друзьям-покойникам (на самом деле здравствующим), будто их зрение со смертью не уничтожилось: «Вот и лежим, поглядывая вверх, / а наверху большой осенний сквер…» (1965, № 34. Т. 1. С. 94). Эта лежачая поза наиболее точно соответствует тому модусу созерцания, который предполагает неучастие, отрешенность: «Я созерцал, я зрил и только», – говорит о себе персонаж стихотворения «Полдень» (1964, № 8) и после описания пространственного «устройства» жаркого полудня в духе жанровой живописи покидает этот локус: «…я уходил в пробел деревьев, / в собранье неподвижных тел». «Лежи в траве, – обращается созерцатель к себе, изнутри наполненному „избытком мыслей“, а снаружи объятому светлым днем, тенями и светом сквозь