«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

Эта мысль проясняет не только источник желания лирического героя Аронзона «быть букашкой», но и идею «легкого и малого», способного «взойти» – вознестись, быть вознесенным «на вершину холма». Ницше называет одно из неотменяемых условий счастья – «способность забвения, или, выражаясь более научно, способность в течение того времени, пока длится это счастье, чувствовать неисторически» [Там же: 162][308]. «Счастлив только тот, который слеп», – говорит Аронзон в поэме «Зеркала» (№ 275), под «слепотой» разумея, в том числе, отсутствие опыта. Сам комплекс счастья важен для мира Аронзона: счастье свидетельствует о безмятежности как красоты, так и созерцающего ее и потому сливающегося с ней. Только «неисторически», как убежден поэт, только посредством выхода из истории как отягчающего и сдавливающего накопления антикварных знаний и преклонения перед ними возможно избежать «страха влияния». Счастье неисчерпаемо, когда оно окружено красотой, чувство которой разделимо с любимыми; но это же чувство мгновенно:

Кто не может замереть на пороге мгновения, забыв все прошлое, кто не может без головокружения и страха стоять на одной точке, подобно богине победы, тот никогда не будет знать, что такое счастье, или, еще хуже: он никогда не сумеет совершить того, что делает счастливыми других [Там же].

Разумеется, нельзя говорить о «стоянии на одной точке» в применении к Аронзону, но страх заглядывания в суть счастья производит в творчестве поэта своеобразный внутренний сдвиг.

Помимо сочетания ужасного и смешного (но не в качестве возвышенного, о котором говорилось прежде), получающего выражение в духе Николая Олейникова, в строках о «букашке» важно отметить и соединение поэтом высказывания желаемого с условным наклонением. В целом Аронзон форме дезидератива предпочитает оптатив: субъект желания хочет, чтобы ситуация просто произошла, «имела бы место», как бы без его прямого воздействия. В таком пассивном участии в жизни ярко проявляется хорошо продуманная Аронзоном стратегия эскапизма, характеризуемая «красотой естественности <..> постоянства» (слова В. Тюпы)[309]. Именно в колебаниях между жанровыми природами элегии и идиллии с диктуемым каждой своим отношением к темпоральности и разворачивается поэтический мир Аронзона.

«Данная» жизнь, кажется, лишена потенциальности: «жизнь дана» (1969, № 127) уже, и надо придумывать, «что делать с ней» как данностью, почти завершенностью. Прошлое и будущее мешают интенсивно проживать миг настоящего. Жизнь, «возникающая и гибнущая, но никогда не существующая на самом деле» (Платон, «Тимей»), предстает вызывающей тоску, но оттого не менее желанной, – такова же и позиция автоперсонажа по отношению к жизни, взятой как бы отдельно, безучастно, вне участия в ней. Потому лирическому герою стихотворения «В пустых домах…», физически связанному с привычной формой существования во времени, страшно и от беспрестанной перемены в окружающих его предметах, подверженных той же стихии – попеременного возникновения и исчезновения, и от относительности «света» в этой бесконечной метаморфозе. Находящемуся внутри дома открывается страшный лик жизни – панпсихический, от которого «не отвернуться».

Если в стихотворении «Боже мой, как все красиво!..» (1970, № 143) слова «Нет в прекрасном перерыва. / Отвернуться б, но куда?» на первый взгляд воспринимаются как поглощенность героя перманентной красотой, то в рассматриваемом произведении ситуация по сути та же, только помещена она в длительность (а в связи с нею и дискретность), так как встречи не произошло: персонаж окружен тайной («секретом»), и, что бы он с собой ни сделал, это ничего существенного не изменит в его безнадежно окруженном положении (состоянии).

Окруженность миром, укорененность внутри мира и так, казалось бы, предполагает встречу, чреватую узнаванием, предвосхищением, антиципацией. Открытые души избранных реалий мира предвосхищены автоперсонажем, и он сам призван, даже принужден стоять в молитвенной к ним позиции. Предчувствующее тело – тоже душа – образуется по линии соприкосновения с предчувствуемым. Так возникает пространство Аронзона – «пространство души», образ которого следует понимать как совмещение несовместимого (включая снятие противоречий, неразличение). Аронзон фиксирует, как «душа становится пейзажем» («Прощай, пейзажем ставшая душа!» – заканчивается поэма «Прогулка» 1964, № 269. Т. 2. С. 25), получая лицо и имя и вместе с тем сохраняя то, что можно было бы обозначить как «душа пейзажа», «душа пространства». Этот образ можно определить и как хронотоп, так как он предполагает событие, в данном случае – встречи, причем хронотоп «внутренний». Пространство образуется телесным, а время – душевным участием. Но ценностное время у Аронзона не знает длительности; оно возникает в предвосхищении события, которое тут же происходит (или не происходит) и тут же «гибнет». Событие, включающее в себя и его предвосхищение (но не в последовательности сообразно линейному времени), длится миг, который «успевает» включить в себя континуальность. Дискретность проявляется между такими мигами-событиями, не связывающимися, не выстраивающимися в одну сплошную линию.

Потому можно сказать, что герой каждого стихотворения отличается от всех других, он заново рождается, чтобы, умерев с финалом текста, уступить место новому «себе». Этим также может быть объяснен сквозной мотив двойничества у Аронзона. И вместе с тем это подводит вплотную к сложной проблеме связи между лирическим героем и автором – связи, судя по всему, предполагающей подвижную иерархичность. Автор, следящий за единством, цельностью творческих устремлений и выражений, допускает смерть автоперсонажа, своего alter ego, чтобы сказать о его смерти-для-себя[310]. Каждый раз новый герой удерживает в себе, помимо художественных особенностей («автопортретных»), неистребимую часть памяти о начале («истоке»), которая в каждом новом тексте (тождественном «жизни») воплощается в свой конец («устье»). Этим воплощением, вызывающим переживание собственной смерти, совершается обновление, очищение памяти, приближение к первоистоку, к надвременному и надпространственному. (Замечу в скобках: если в каждом отдельном стихотворении автоперсонаж Аронзона «рождается и гибнет», то в следующем он воскресает, чтобы совершить тот же путь, – так поэт в творчестве решает беспокоившую его перспективу реального воскресения.)

В финале стихотворения «В пустых домах…» два образа времени, получив почти абстрактное обозначение: «то, что впереди, и то, что сзади», – связаны друг с другом только устрашенным взглядом героя, готового отделаться как от тяготящего прошлого, так и от гнетущего будущего – предсказуемых и однозначных, выйти из данности и заданности жизни, непоправимо раздробленной в своей линейности. А в позднем, 1970 года, стихотворении «Красавица, богиня, ангел мой…» (№ 141), посвященном жене, Аронзон вновь обращается к линейной модели времени, выстраивая «альтернативную» модель – не только недостижимую, но и как будто отменяющую память:

Я б жить хотел не завтра, а вчера,

чтоб время то, что нам с тобой осталось,

жизнь пятилась до нашего начала,

а хватит лет, еще б свернула раз.

Но раз мы дальше будем жить вперед,

а будущее