Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

Ну ведь это имитация. Дело в том, что слову «поэзия», если она настоящая, никаких прилагательных не требуется. А вот когда под вопросом, поэзия ли, можно заявить, что она – «актуальная». Журнал «НЛО», например, этим развлекается. Берут несуществующий – не существующий эстетически, не на бумаге, а как художественное явление, – текст и потом его долго вертят со всех сторон и объясняют: «А вот тут смотрите, как оно ловко устроено…» Да какое мне дело?! Мне, читателю, дела до этого нет! Мне важно, что из этого получилось. Возникло ли во мне после чтения новое ощущение, новый взгляд на мир – сместилось ли чуток мое восприятие окружающего и самого себя. Ощущение мира, вот что мне важно. Если это произошло, произведение состоялось, и читатель это без объяснений почувствует. Вот тогда уже можете расковыривать его сколько угодно и написать хоть сто диссертаций. Есть в этом смысл? Для науки филологии, наверное, да. Для литературы как искусства – немного.

Получается, это хлеб литературоведов?

Частенько именно так: производство замкнутого цикла. До того замкнутого, что само и потребляет продукцию.

Такая надстройка над пустотой?

Тут надо объяснить. Филология – замечательная наука. Я, например, постоянно читаю филологические работы, страшно интересно. И не только потому, что узнаёшь об истории литературы, обстоятельствах жизни поэтов, каких-то редких явлениях, взаимодействии школ и направлений и т. п. Как самостоятельная дисциплина, для которой литература – объект, материал, она делает массу важных открытий в области языка, психологии, порождает даже и философские идеи. Беда начинается, когда она берется объяснять то, чего не может, – саму поэзию. Потому что наука не может объяснить искусства. Тем паче – его оценивать. Ну как биолог, изучающий полет птиц, может разобраться в его механике, но будет глуп, если объявит, скажем, что ласточка летает лучше воробья. Быстрее, дальше, но не лучше: воробей летает так, как ему нужно. Об этом Господь позаботился, биолог ему в советчики не требуется.

Собственно, все началось с того, что филология полезла в текущую литературу. Кстати, не без участия самой этой литературы, искавшей в ней группу поддержки. Понимаете – мне этот пример уже доводилось приводить, – если ты биолог и собираешься тот или иной живой организм изучать, первым делом ты должен быть уверен, что он и правда существует. Что это реальная птица, а не дракон из сказки. Биология драконами не занимается. Ну а в искусстве живым и существующим является состоявшееся произведение. И это не филология решает, не литературоведение. Это решает само искусство и время: квалифицированный читатель, критика, сам цех на протяжении поколений. Критики, кстати, порою тоже норовят подкрепить эстетическую оценку филологическими аргументами. Но ничего этим не доказывают. Известен такой анекдот. Академик Колмогоров, увлекавшийся математическим анализом стихов, делал в ЦДЛ сообщение о своих штудиях и заметил среди прочего, что в ранних стихах Пастернака был такой-то процент дактилических рифм, а у позднего – такой-то, то ли больше, то ли меньше. И некая дамочка в возрасте в первом ряду не выдержала, всплеснула руками: «Ох! Что советская власть с Борисом Леонидовичем сделала!» Да не имеет для искусства значения, сколько там у него дактилических рифм и вообще какие! Не в этом дело. Рифма может быть изящной – замечательно. Может быть, как у раннего Заболоцкого, колченогой – чудесно.

Да и не бывает плохих рифм.

Бывают плохо употребленные.

Да.

Так что пусть филология занимается изучением литературы, но помнит, что это литература для нее важна, а не наоборот. Для понимания стихов она мало что дает. Это как картина художника: она должна быть такой, чтоб я пришел, увидел ее, замер и не мог оторваться. И ушел от нее немножко другим, чем был. Стихотворение должно быть таким же. Это первое и последнее, что от него требуется. А изучать можно как угодно. Вот, исследовали спектр и соотношение красок у Ван Гога, даже графики составили. Я читал, очень любопытно. Но к самому Ван Гогу это ничего не добавляет – я как любил его яркие «Подсолнухи» и тусклых «Едоков картофеля», так и буду любить. А когда меня пытаются уговорить, реакция, скорее, обратная. Случается, творчество иного нынешнего стихотворца, который даже казался интересным, вдруг до того обрастает филологическими обследованиями-объяснениями, что поневоле засомневаешься: а ну как без этих костылей он и ходить не может: убрать их – и упадет?

А должны ли быть в стихотворении приметы времени? Или же, наоборот, по-настоящему хорошее стихотворение вне времени и в этом смысле?

Стихов вне времени так же не бывает, как бесполых. Искусство, по определению, – выражение вечного и общего в частном и сиюминутном. И потому, если без первого – оно плоско и малоинтересно, а без второго – умозрительно и тоже неинтересно. Время и место – непременные свидетели частного случая, каким является поэт. Потому, осмелюсь утверждать, нет ни одного состоявшегося стихотворения, в котором нельзя было бы распознать времени и места. Притом что в нем может и не оказаться никаких явных реалий…

…ни реалий, ни лексики…

…да, ни лексики, ничего. И все ж всегда чувствуешь, когда и где оно написано. Когда и где. Это непременные признаки – ну, как живой человек: у него ведь должна быть узнаваемая физиономия. Бывают люди – таких, говорят, в секретные службы подбирают, – с бесцветными лицами, чтобы их не распознать. А в обычной жизни мы любим людей запоминающихся. Не обязательно красавцев, но с выразительными физиономиями. Время – выразительная вещь. И если время в стихах чужое, это сразу выдает. Вот, бывает, простодушный автор приносит стихи, ну прямо вылитый Тютчев. Ну, похуже, конечно, но похоже. В том-то и беда, что похоже. На Тютчева. Который писал во второй половине позапрошлого века, и век это запечатлелся в его поэтике. А когда поэтика уже создана, понятно, что ее тиражировать довольно легко. Кстати, многие подспудно чуют важность времени и пытаются искусственно его пропечатать, вроде лейбла на рукаве – с помощью новехоньких модных слов. В шестидесятые годы это синхрофазотроны и Братские ГЭС, в наши – всякие чаты, лайки. Пустое. Время запечатлевается в поэтике, а не в специально вставленных словечках.

В одной из своих статей вы говорили, что «каждое новое стихотворение просто обязано держать в уме все, что было до него». Так ли это или, напротив, на данном этапе поэту нужно уже абстрагироваться от всего сказанного прежде, чтобы его не заглушил этот хор голосов?

Знаете, есть такой совет: чтобы написать свое, надо забыть все,