Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

уступят на сорок лет предприятиям капитализма и торговли. Насилие не перестает осуществляться во имя Нации, но это действительно интересы, которые ведут игру, как прекрасно отмечал маршал Фош в своих Принципах войны:

«Война становилась национальной в целях завоевания и гарантии независимости народов: у Французов в 1792–1793 гг., Испанцев в 1904–1814 гг., Русских в 1812 году, Немцев в 1813 году, всей Европы в 1814 году; а затем заключала в себе эти славные и мощные проявления страсти народов, которые называются: Вальми, Сарагоса, Таранкон, Москва, Лейпциг и др. Значит, она являлась национальной во имя завоевания единства расы, национальности. Это тезис Итальянцев и Пруссаков в 1866 и в 1870 годах. Это тезис, во имя которого король Пруссии, ставший императором Германии, будет притязать на немецкие провинции Австрии. Но мы рассматриваем ее национальной, поскольку она ведется в целях завоевания торговых преимуществ, выгодных коммерческих договоров. Будучи насильственным средством, которое народы использовали, чтобы занять свое место в мире как нации, она становится средством, применяемом ими уже для обогащения».

Trade follows the fag – торговля следует за флагом, как говорят Англичане. Это был колониальный период, последний «мир», заслуженный Европой. Выше отмечалось (книга IV, глава XIX), что это время, с точки зрения нравов и их литературы, определяется последней попыткой мистификации страсти. Реакция, которую нельзя было бы сравнить с рыцарством, хотя она выполняет ту же ту же социальную функцию (но соразмерно нашему обществу). В действительности здесь присутствовал уже не духовный принцип, вдохновлявший «формы» и условности, а имели место расчеты частных интересов, не способных обеспечить основы прочного сообщества. Сама Нация, к которой взывали, утратила свое романтическое превосходство: флаги прикрывали интересы государства, а не страсти или честь элит. И государство играло не более чем почетную роль административного совета, ведущего войну по банковским мотивам (завоевание Мадагаскара). Колониальная война не что иное, как продолжение капиталистической конкуренции более дорогими средствами для страны, если не для крупных компаний.

В конце XIX-го столетия любовь[184] превратилась в буржуазных классах в странную смесь сентиментализма с нервной расцветкой и рассказов о рентах и приданных – то, чем она не переставала быть и сегодня в брачных объявлениях. Чистая сексуальность вмешивалась только для того, чтобы потревожить эти мелкие расчеты и заурядные «прекрасные чувства» (как капля воды делает мутным абсент, и потому Жарри говорит, что вода грязная). Точно так же и война оказалась соединением нагнетаний общественного мнения – что такое реванш, если не национал-сентиментализм? – с коммерческими или финансовыми планами. Собственно, воинский элемент обнаруживал себя в этом только за счет контрабанды. Война обуржуазилась. Кровь коммерциализовалась. Вид военного уже казался аномалией в глазах реалистов или льстящим пережитком в глазах женщин и любопытных зевак (вот так возбуждаются демократы на княжеских свадьбах).

И считалось, что можно без ущерба ликвидировать грозный потенциал исступления и кровавых величин, накопленный на Западе столетиями культуры страсти.

Одним из наиболее значимых результатов недооценки мифа стала война 1914 года.

10. Тотальная война

Начиная с Вердена, который Немцы окрестили Сражением материального (Materialschlacht), кажется, что параллелизм, установленный рыцарством между формами любви и войны, сломлен.

Правда, конкретной целью войны всегда было преодоление вражеского сопротивления в уничтожении его вооруженной силы (преодоление сопротивления женщины путем обольщения – это мир; через насилие – это война). Но все же мы не ту самую нацию, господство над коей желали получить; мы просто ограничивали ее оборонные возможности. Сражение в боевых порядках против профессиональной армии, осада укрепленных сооружений, взятие в плен вражеского военачальника: точная система правил и, следовательно, искусство определяло победителя. И этот победитель уже торжествовал над живыми – над еще желанными страной и народом. Вмешательство нечеловеческой техники, воплощавшей все усилия Государства, изменило лицо войны в Вердене.

Ибо как только война становится «тотальной» – и уже не только военной – разрушение вооруженного сопротивления обозначает уничтожение живой силы врага: рабочих, организованных в бригады на предприятиях, матерей, рождающих солдат, словом, всех средств «производства» и связанных с ними вещей и людей. Война является впредь не насилием, но убийством желаемого и враждебного объекта – то есть тотальным действием, уничтожающим этот объект, а не овладевающим им. Однако Верден являлся лишь предтечей этой новой войны, поскольку процесс ограничивался методическим уничтожением миллиона солдат, но не гражданских лиц. Но этот Kriegspiel позволил разработать инструмент, впоследствии позволивший воздействовать на гораздо более протяженные пространства, как, например, Лондон и Париж, влияя не только на пушечное мясо, но и на плоть, производящую орудия, что, очевидно, более эффективно.

Техника смерти на большом расстоянии не находит своего эквивалента ни в одной мыслимой этике любви. Тем самым, ускользая от человека и инстинкта, война оборачивается против той же самой породившей ее страсти. Именно это, а не размах массовых убийств, является новым в мировой истории.

Здесь мы приходим к трем замечаниям, которые не лишены связей друг с другом:

a) Война зародилась в деревнях и сельской местности: она даже носила их имя до наших дней. Но, начиная с 1914 года, она участвует в ее урбанизации. Для большинства крестьянских масс Первая мировая война являлась первым соприкосновением с технической цивилизацией. Своего рода целенаправленным посещением всемирной выставки индустрии и прикладного искусства смерти с ежедневными демонстрациями на живом.

b) Эта коллективизация разрушительных, механизированных средств приводила к нейтрализации чисто воинской страсти бойцов. Речь шла уже не о кровопролитии, а количественной жестокости, о массах, брошенных друг против друга уже не движениями страстного безумия, но расчетливыми умами инженеров. Отныне человек не что иное, как служитель материального; и сам он переходит в материальное состояние, настолько же действенное, насколько он окажется менее человечным в своих индивидуальных рефлексах. Итак, несмотря на стимулирование, предпринятое пропагандой, победа в конечном счете зависит скорее от законов механики, нежели от прогнозов психологии. Боевой инстинкт расстроен. С 1914 по 1918 гг. обычный всплеск сексуальности, сопровождавший крупные конфликты, едва ли происходил даже в тылу среди гражданского населения. Несмотря на усилия официального лиризма, определенной литературы и народной образности, приезд отпускника из армии походил больше только на порыв давно обделенного самца. Бесчисленные свидетельства врачей и солдат доказывают, что война материального в действительности обернулась «сексуальной катастрофой»[185]. Широко распространившаяся импотенция или, по крайней мере, ее предтечи, такие как хронический онанизм и гомосексуализм, – таковым являлся статистический итог четырех лет, проведенных в окопах. И отсюда следует, что впервые мы оказались свидетелями повсеместного восстания солдат против войны[186], ставшего уже не выходом страстей, но своего рода огромной кастрацией Европы.

c) Тотальная война предполагает разрушение всех конвенциональных форм борьбы. Начиная с 1920 года, мы больше не станем подчиняться