Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

Современник, человек страсти, ждет от фатальной любви некоего откровения о себе самом или о жизни в целом: последний привкус первичной мистики. От поэзии к острому анекдоту страсть есть всегда приключение. Именно оно изменит мою жизнь, обогатит ее непредвиденным, захватывающими рисками, все более жестокими или лестными наслаждениями. Вот и раскрывается все возможное, судьба, исполняющая желание! Войду в нее, превозмогу ее и «переправлюсь» благодаря ей! Вековечная иллюзия, самая наивная и – скажу велеречиво – самая «естественная», по моей мысли… иллюзия свободы. И иллюзия полноты.

Я назову свободным человека, который владеет собой. Но человек страсти, напротив, стремится быть одержимым, лишенным, извергнутым из себя в экстазе. На самом деле это уже «вопрошает» его ностальгия, истока и конца которой он не знает. Его иллюзия свободы покоится на данном двойном невежестве.

Страстный мужчина есть тот, кто желает обрести свой «тип женщины» и любить только ее. Вспомним о мечте Жерара де Нерваля, появлении благородной Дамы в пейзаже детских воспоминаний:

Светловолосая и с черными глазами, в своих старинных облачениях,

Которые, возможно, я уж видел в ином существовании

Своем, и о котором я припоминаю…

Несомненно, образ Матери; и психоанализ учит нас, какие трагические препятствия может обозначать это. Но пример поэта ничего не стоит или стоит слишком дорого. Я имею в виду иллюзию, усвоенную большинством людей XX-го столетия: но даже больше чем образ Матери, их тиранизирует «стандартная красота».

В наши дни – и это только начало – мужчина, страстно увлеченный женщиной, которую он единственно видит красивой, является не осознающим себя невротиком. (В x лет это будут лечить). Правда, стандартизация типов женщин, признаваемых «красивыми», обычно происходит в каждом поколении, так же как каждая эпоха предпочитает либо голову, либо бюст, либо стан, либо спортивную фигуру. Но эстетический панургизм достигает в наши дни неведомой силы, развиваемой всеми техническими, а порой и политическими средствами; так что выбор типа женщины ускользает от личной тайны и оказывается определенным «Голливудом» – или Государством. Двойное влияние стандартной красоты: она заранее определяет объект страсти, – обезличенный до такой степени, – и дисквалифицирует брак, если невеста не выглядит самой одержимой звездой. Таким образом, «свобода» страсти относится к рекламной статистике. Мужчина, полагающий, что желает «свой» тип женщины оказывается внутренне обусловленным факторами моды и коммерции, то есть новизной.

4. Жениться на Изольде?

Предположим теперь, что несмотря ни на что мужчине удается сосредоточиться на типе женщины, представляющемся компромиссным между тем, что ему нравится, и тем, кого его убеждает любить кино. Он встречает эту женщину, он ее узнает. Именно она – женщина его желания и сокровенной тоски, Изольда из грезы[192]; и она замужем, само собой разумеется. Пусть она разводится, и тогда он на ней женится! С ней одной будет «истинная жизнь», будет расцвет того Тристана, кого он в себе несет как тайного гения! И больше ничего не имеет значения в свете мифического откровения (нет даже короны, если он король). Вот настоящий современный «брак по любви»: брак со страстью!

Но тотчас среди окружения (или публики) возникает тревога: полюбит ли преисполненный возлюбленный эту Изольду, однажды уже бывшую замужем? Неужели некогда лелеемая ностальгия окажется желанной и в браке?

Ведь Изольда – это всегда чуждость, сама странность женщины, и все то, что, вечно ускользая и замирая, почти враждебно в существе; то самое, что, приглашая к преследованию, пробуждает жажду обладания, более восхитительную, чем всякая одержимость в сердце человека, оказавшегося во власти мифа. Эта женщина, с которой мы разделены: обладая ей, мы ее утрачиваем.

Тогда начинается новая «страсть». Мы вмешиваемся, возобновляя препятствие и борьбу. Мы по-разному представляем женщину, которую держим в своих объятиях, скрываем ее и уводим прочь во сне, стараясь подавить чувства, которые навязываются в спокойном и как бы безмятежном временном пространстве. Необходимо воссоздать препятствия для того, чтобы снова желать и превозносить это желание до пропорций осознанной, напряженной и бесконечно интересной страсти… Но именно боль сама по себе делает страсть осознанной – вот почему мы любим, страдая, и заставляем страдать. Когда Тристан уводит Изольду в лес, где уже ничто не противится их союзу, гений страсти кладет между их тел обнаженный меч. Давайте окажемся на несколько столетий ранее на лестнице, ведущей от религиозного героизма к смятению без величия, в котором борются люди профанического времени: вместо меча рыцаря между буржуа и его женой здесь коварная мечта мужа, который может впредь желать свою жену, лишь воображая ее любовницей (Бальзак уже дает рецепт в своей Психологии брака). Бесчисленная и омерзительная романическая литература рисует нам тот тип мужа, боящегося «пошлости», – череды законных связей, когда женщина утрачивает свою «привлекательность», поскольку уже нет препятствия между ей и им. Жалкие жертвы мифа, мистический горизонт которого уже давно от нас скрылся. Для Тристана Изольда олицетворяла символ светлого Желания: его запредельностью была обожествляющая смерть, освобождающая от земных уз. Вот почему оказывалось необходимым, чтобы Изольда стала Невозможной, поскольку всякая возможная любовь приводит нас к этим узам, сужая нас до пределов пространства и времени, без которых нет «творений» – тогда как единственной целью бесконечной любви может быть только божественное: Бог, наша идея Бога или обожествленное «Я». Но для того, кого миф спешит терзать, не раскрывая своей тайны, оный пребывает по ту сторону страсти лишь в новой страсти – в новом мучении преследования все более ускользающих видимостей. Мистическая страсть являлась сущностной природой бесконечного бытия – именно потому эта страсть и отрывалась от ритмов плотского желания; но если для Тристана бесконечность предстает безвозвратной вечностью, где исчезает скорбное сознание, то для современного человека – это нечто иное, как вечное возвращение постоянно разочаровываемого пыла.

Миф описывал фатальность, жертвы которой могли освободиться, только избежав конечного мира. Но страсть, называемая «фатальной» – это алиби; ей упиваются современные люди, даже не умея быть верными, поскольку она больше не обладает завершением в трансцендентности. Она исчерпывает одну за другой иллюзии, которые предлагают ей различные объекты, слишком легкие для уловления. Вместо того чтобы вести к смерти, она становится развязной в неверности. Кто не чувствует деградации Тристана, у которого несколько Изольд? Однако обвинять его следует не в этом, а в том, что он – жертва социального строя, в котором деградировали препятствия. Они уступают слишком быстро, они уступают, прежде чем эксперимент увенчается успехом. Непрестанно должно возобновлять это восхождение души, сопротивляющейся миру. Но тогда современный Тристан соскальзывает к противоположному типу Дон Жуана, человека с последующими любовными историями. Категории разрушаются,