Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

основать брак на неустойчивой по определению форме любви – значит работать фактически на штат Невада. Требовать от любого фильма, хотя бы и про атомную бомбу, чтобы он содержал некоторую дозу романического (даже больше чем эротического) наркотика под названием love interest, значит рекламировать вирус, а не лекарство от брачной болезни.

Романтика питается препятствиями, краткими волнениями и расставаниями; брак, наоборот, из привыкания, повседневной близости. Романтика желает «далекой любви» трубадуров; брак – любовь к «ближнему». Если тем самым кто-то женился по причине романтики, то, как только она испарилась, вполне естественно, что при первом обнаружении конфликта характеров или вкусов человек задается вопросом: «А почему я женат?» И не менее естественно, что одержимый всеобщей пропагандой романтики человек допускает первую возможность влюбиться в кого-нибудь другого. И вполне логично, что мы тотчас решили развестись, чтобы найти в новой «любви», влекущей за собой новый брак, новое обещание счастья; все три слова – синонимы. Так, излечивая свою скуку от мимолетной лихорадки – «он во второй раз, она в четвертый» – Американец или Американка ищет подходящего. Он не ищет его изнутри прежней ситуации, однако гарантированной «в лучшем и худшем» клятвой. Он его ищет, напротив, путем нового «опыта», рассматриваемого как таковой, и притом пораженного изначально теми же мотивами неудачи, что и предшествовавшие. Вот почему развод в Америке носит менее катастрофический и даже более нормальный характер, нежели в Европе. Там, где Европеец видит прежде всего разрыв, создающий социальный беспорядок и утрату наследия общих воспоминаний и опытов, Американец скорее чувствует, что он наводит порядок в своей жизни и открывается новому будущему. Экономика сбережения опять-таки противопоставляется здесь расточительности, как и забота предохранения прошлого стремлению создания с чистого листа более отчетливого и бескомпромиссного. Но если человек – враг компромиссов, то вступать в брак для него противоречиво. И если кто-то желает сделать ставку на свое будущее, то неразумно заранее предполагать, что мы оставляем за собой право не чтить его; как это сделала одна юная миллиардерша, сказавшая журналистам накануне своей свадьбы: «Как замечательно выходить замуж впервые!» (год спустя она развелась!)

На что многие предлагают запретить развод или сделать его, по крайней мере, очень затруднительным. Но брак, на мой взгляд, оказался слишком легким, согласившись с тем, что «любви» достаточно для его заключения, пренебрегая старомодными условностями социальной и религиозной среды, образования и благосостояния. Можно, конечно, представить новые условия, коим должны соответствовать новые кандидаты на брак – это настоящее длительное, мирное и взаимно воспитывающее «сосуществование». Можно было требовать тестов и испытаний о том, что дает любому человеческому союзу лучшие шансы на продление: цели и ритмы жизни, сравнительные призвания, характеры и темпераменты. Если мы желаем брака, то есть длительности, то стало бы нормальным удостовериться в его условиях. Но подобные реформы имели бы малое последствие в мире, сохранившем, если не подлинную страсть, то, по крайней мере, ностальгию страсти, ставшую врожденной для западного человека.

Брак, основывавшийся на социальных условностях, следовательно, с точки зрения индивида, на случайности, располагал бы, по меньшей мере, одинаковой возможностью с браком, основанным на одной «любви». Но вся эволюция Запада идет от племенной мудрости к индивидуальному риску; она необратима, и ее стоит одобрить, поскольку она стремиться упорядочить коллективную или самородную судьбу с личным решением.

* * *

Ясно, что нынешний кризис брака как в Европе, так и Америке, возникает из множества глубинных или обычных причин, примером которых предстает романтический культ (и я должен его подчеркнуть в своем произведении). С романическим комплексом можно связать поиск индивидуального счастья, главенствующий над социальной устойчивостью, и почтение к психологической эволюции, главенствующей над смысловым чувством клятвы. Но причины присутствуют и в других областях или на других уровнях реальности, будь он социальный или ментальный.

Не менее значительным фактором кризиса предстает эмансипация женщин (их вхождение в профессиональную жизнь и требование равенства). Популяризация психологических знаний проявляет другой фактор: мужчина и женщина XX-го столетия, даже очень бегло осведомленные о существовании фрейдистских комплексов, игры нагнетаний и происхождения неврозов, выдвигают более высокие требования, по сравнению с их предками, в отношении брака и матримониальной жизни. Эти требования возрастают с распространением «гуманитарных наук», первые негромкие начинания которых уже чувствительно изменили сознание Запада. Наконец, некоторые знаки предвещают более глубокий феномен, возможно, сравнимый с тем, который вторгся в коллективную психику XII-го столетия, и который я называл в книге II «восхождением шакти». Мощное возрождение мариологии в католической церкви и ее народных массах; совсем недавние работы К. Г. Юнга и его школы о Софии, Премудрости Божией, и вечной Деве-Матери[199]; с другой стороны (и поистине в ином месте), всплеск интереса к катарству в авангарде европейской литературы, превозношение «Женщины-Ребенка», спасительницы рационального человека, или повторяемое возвещение о неминуемом реванше женского начала над патриархальным[200], – все это заставляет предчувствовать возможность широкой эволюции современной психики, принцип и смысл которой до сих пор скрыты от нас, но которая, возможно, предоставит будущим историкам нашего западного общества ключ к кризису: его симптомы мы видим пока только поверхностными, спорадическими и непоследовательными.

* * *

Чувствуется, насколько тщетной оказалась бы любая актуальная попытка для «разрешения» противоречий, претерпеваемых в браке стольким количеством мужчин и женщин. Быть может, еще негласно готовятся обобщения. По своему характеру они пока избегают индивидуального сознания. Всякое решение, которое я пожелал бы предложить, будь оно сочтено «здравым» в грядущем столетии, сегодня оказалось бы неэффективным или, если бы оно и могло действовать, то принесло бы больше зла, нежели добра. Если бы я нашел его, и если бы сумел навязать его своим современникам, то сам не стал бы ничего делать.

Дело в том, что кризис подобного порядка не является случайностью. Попытка купировать его, как это делается с лихорадкой, горазда меньше излечила бы нас, нежели лишила нас возможностей когда-нибудь познать его тайну. В то же время это оказалось бы обманом, если бы решение действительно заключалось в попытке возвращения к древнему равновесию, кризис которого обличает вся его шаткость; либо если бы оно проецировало на коллективное будущее теорию или разумные предписания, отдаленные последствия коих невозможно оценить, пока от нас ускользает общий смысл кризиса.

Речь идет скорее о расшифровке послания и терпеливом декодировании двусмысленных сведений, приносимых нам кризисом о себе, о наших тайных зароках, о реальной, возможно, творческой направленности, которую иногда отражают наши смятения, наши наивные иллюзии и наши грехи.

Попытка разрешить наш кризис брака путем моральных, социальных или научных мер, выводимых из одного желания остановить ущерб, разве не окажется произвольным отрицанием его характера, коим он, как мне