Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

кажется, обладает, – он заключается в почти слепом поиске нового равновесия пары. Напряженного равновесия между всегда синхронными, противоположными и правомерными требованиями устойчивости и эволюции вида и индивида, наконец, осуществления личности и Абсолюта, который один ее порождает и судит.

Книга VII. Любовь в действии, или о верности

1. Необходимость предвзятости

В то время, когда мое произведение приближается к своему завершению, мне кажется, что его наиболее тайный смысл до сих пор ускользает от меня. Признание будет сочтено необычным. Но у меня есть достаточно глубокие причины, чтобы согласиться на это. Я хотел описать страсть как историческую сущность, рожденную в определенное время и в определенных местах, и под звездами, чей ход исчислен. Мне казалось, что я разгадал тайну мифа. Открытие не представляется малозначимым. Но можно ли описать страсть? Мы не сумеем описывать форму существования, не участвуя в ней, даже если бы это было путем восстания против решения, из которого последняя появилась. И говоря все это, я до сих пор не знаю, имеет ли смысл проблема одобрения или отвержения страсти. Насколько тщетной оказалась бы интеллектуальная позиция, определявшая себя как осуждение страсти: нам достаточно заметить, что страсть, каковой бы она ни была, не может и не хочет «быть права». Против нее мы всегда правы, как только начинаем рассуждать о правоте. Ибо человек страсти как раз и есть тот, кто выбирает пребывать в своем заблуждении в глазах мира и в том крупном, непреодолимом зле, означающем выбор смерти против жизни.

И как избежать демона, если мы на него смотрим завороженными глазами? Чтобы атаковать страсть в любви, оказалось бы необходимым развивать духовное насилие, которое убивало бы лучше любовной страсти, что имело место во время борьбы правоверия против изначальной ереси; но в наше время оно должно быть более наступательным, хотя бы потому, что нам уже не приходится прибегать к светской власти (не считая того, что Альбигойский Крестовый поход в общем провалом, коим сумела воспользоваться страсть). Дело в том, что прежде всего в истоке и завершении страсти присутствует не «заблуждение» о человеке или Боге и тем паче «нравственная» ошибка, а фундаментальное решение человека, желающего быть самим для себя богом[201]. Страсть загорается в наших сердцах, как только змей с холодной кровью – чистый циник – внушает нам свое вечно предаваемое обещание: eritis sicut dei (будьте как боги).

Бесконечное простодушие моралиста, притязавшего отвратить человека от этого смертельного обожествляющего пути, ему «доказывающего», что он ведет к его погибели, противопоставляющего ему все земные доводы и советы наших жизненных искусств, когда земля им презираема, а жизнь перед ним предстает ошибкой для искупления! Но убить человека прежде, чем он убьет себя сам, убить его по-другому, как он не хочет быть убит, – только это благо для того, кто желает превзойти страсть.

Что же касается стерилизации культурной среды, в которой страсть пускает свои корни, то, вероятно, сим должно обеспокоиться государство, поскольку здесь вопрос его гигиены. Есть все основания предвидеть это в эпоху, когда мы путаем терапевтику с сотериологией (законы гигиены с учением о спасении). С человеческой точки зрения, исцеление наших страстей придет от Государства: это безымянный Спаситель, который возьмет на себя всю тяжесть наших грехов и изначального греха жизни, дабы их прославить во имя невинности Народа!

Но для меня здесь и сейчас проблема не содержит лазеек в грядущее время.

Если невозможно для человека – обусловленного человека – познать свои собственные желания и по-настоящему проверить свои собственные и самые сокровенные предпочтения, то, по крайней мере, он способен изучить свои деяния, выявив по их последствиям рискованные решения. Тем самым именно всякое предвзятое мнение я попытаюсь определить теперь и после того, как выделю его в своей жизни. Здесь нет никакой степени предлагаемого мной решения. Ведь подобного решения, вероятно, не существует, и если бы оно существовало, то принадлежало только мне: мы всегда отвечаем лишь за себя, а за остальных – сие уже неосмотрительно. Но я не мог бы написать книгу о страсти, не завершив свое описание этой чертой, помещающей ее не в абстрактное, где страсть не может существовать, – и тогда говорить о ней есть всего лишь игра, – а в выбор, определяющий существование.

2. Критика брака

Если я и не вижу оснований против истинной страсти, то, с другой стороны, мне кажется, что разум едва ли более действенен для легитимации брака; и что самые разнообразные доводы, выдвигаемые против него лучшими умами, остаются абсолютно обоснованными.

Во все времена доводы филистера скверно осознавались перед иронией романтика. Но они сбиваются с толку простой достоверностью. Пресловутый «покой домашнего очага» едва ли существует даже на уровне усредненного, политического, буржуазного или назидательного красноречия. Сам Толстой его описывает как «ад». И я оказываю ему всяческое доверие! Учитывая, что люди обоих полов, взятые друг с другом, обычно являются негодяями или невротиками, то зачем им быть ангелами, когда они спариваются? Отрицаем ли мы реальность или же нет ничего более серьезного? Толкните первую попавшуюся дверь! Это тишина, которую должна сохранять жена вокруг умелого работника, возвращающегося вечером, утомленного, чтобы погрузиться в семейный покой; и вы увидите в девяти случаях из десяти, что здесь происходит – от суеты мелких до душераздирающего крика. Запишите на магнитофон наугад одну из «умиротворенных» бесед, украшающих «домашний очаг» буржуа или рабочего: цензура нашла бы оправдание подобному грохоту.

Да, романтики правы; и реалисты правы; и клирики одинаково правы, когда они заявляют во имя своего призвания, что необходимо выбирать – создавать книги или делать детей: aut liberi aut libri, как говаривал Ницше.

И Кьеркегор прав больше всех других: он сначала превозносит страсть как высшую ценность «эстетической стадии» жизни; затем, преодолевая ее, превозносит брак, высшую ценность «этической стадии» (это «полнота времени»); затем осуждает сей брак, высшее препятствие «религиозной стадии», поскольку он связывает нас со временем именно тогда, когда вера желает вечности! Что ответить этому человеку, если лучше уже ничего не скажешь? Он умел восхвалять филистера и романтика, давая им повод для стыда за то, что они иногда сомневались в себе самих; но в завершении он сокрушает не только филистера, довольствующегося женитьбой на вдове пивовара, и безумного юношу, влюбившегося в дочь короля, но и благочестивого человека, считавшего, что религия должна быть счастливой любовью, браком со своей добродетелью. Ибо любовь грешника к Богу «по существу несчастна», и эта христианская страсть есть единственная истина, и все наши человеческие «обязанности» (в том числе счастье) могут нас только от