Любовь и Западный мир - Дени де Ружмон

поскольку оно смешано с его благом; и если это не на всю жизнь, то оказывалось бы уже угрозой (подобная угроза существует в обмене удовольствием от «связи»). Но сколько людей ведает о различии между одержимостью, чему мы подвергаемся, и судьбой, воспринимаемой нами? Значит необходимо отметить это простым примером.

Быть влюбленным не обязательно любить. Быть влюбленным – это состояние; любить – действие. Мы переживаем подобное состояние, но решаемся на поступок. Однако обязательство, которое обозначает брак, нельзя честно применить к будущему состояния, в котором мы пребываем сегодня; но оно может и должно подразумевать будущее сознательных действий, принимаемых нами на себя: любить, оставаться верным, воспитывать своих детей. Мы видим, насколько различны смыслы слова любить в мире Эроса и в мире Агапе. Это видно еще лучше, если учесть, что Бог Священного Писания нам повелевает любить. Первая заповедь Декалога: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею» – может касаться только деяний. И было бы совершенно абсурдным требовать от человека чувственного состояния. Императив: «Возлюби Бога и ближнего как самого себя»; создает структуры действенных взаимоотношений. Императив: «Будь влюблен!»; лишен всякого смысла; или если бы оказался осуществимым, то лишал бы человека его свободы.

5. Эрос, спасенный Агапе

Тогда милосердная любовь, христианская любовь, наконец, встает в свой полный рост: она предстает утверждением бытия в действии. Именно Эрос, любовь-страсть, языческая любовь, распространил в нашем западном мире яд идеалистической аскезы – все то, в чем Ницше упрекает христианство. Именно Эрос, а не Агапе, прославлял наш инстинкт смерти, пожелав ее «идеализировать». Но Агапе мстит Эросу, его спасая. Ибо Агапе не умеет разрушать и не желает разрушать даже то, что разрушает.

Мне необходима не смерть грешника, но его жизнь.

* * *

Эрос порабощает себя смертью, поскольку желает возвысить жизнь по ту сторону нашего конечного и ограниченного состояния творений. Тем самым то же самое движение, заставляющее нас поклоняться жизни, ввергает нас в ее отрицание. Здесь глубинное страдание, отчаяние Эроса, его невыразимое рабство – выражая его, Агапе освобождает его от этого. Агапе известно, что земная и преходящая жизнь не заслуживает ни поклонения, ни даже умерщвления, но может быть принята в послушание Предвечному. Ведь именно в дольнем мире, на земле, решается наша судьба. Именно на земле необходимо любить. По ту сторону будет не обожествляющая Ночь, но суд Творца.

Естественный человек не способен его вообразить. Он обречен верить Эросу, предавшись ему в своем сильнейшем желании, прося у него освобождения. И Эрос может его привести только к смерти. Но человек, верующий в откровение Агапе, внезапно видит круг раскрывшимся: он освобожден верой от своей естественной религии. Он может теперь уповать на нечто иное, ему известно, что это другое освобождение от греха.

И вот Эрос в свою очередь восстает от своей смертельной функции и освобождается от своей судьбы. Как только он перестает быть богом, он перестает быть и демоном[203]. И он обретает свое справедливое место в преходящей экономике Творения и человеческого.

Язычник не мог иначе, кроме как сделать богом Эрос: это оказалось его самой могущественной, опасной и таинственной силой, глубинным образом связанной с фактом жизни. Все языческие религии обожествляют Желание. Все они ищут опоры и спасения в Желании, тотчас и тем самым становящемся худшим врагом жизни, обольщением Небытия. Но с тех пор как Слово стало плотью и говорило с нами человеческими словами, мы познали сию весть: не человек должен избавить сам себя, но Бог, который возлюбил его первым и приблизился к нему. Спасение пребывает не по ту сторону, всегда удаляющееся выше в бесконечном восхождении желания, поглощающего жизнь, но в дольнем мире – в послушании Слову.

* * *

И к чему нам тогда бояться желания? Оно теряет свою абсолютную потенцию, когда мы прекращаем его обожествлять. О чем свидетельствует опыт верности в браке. Ибо эта верность справедливо основывается на изначальном и клятвенном отказе «культивировать» иллюзии страсти, воздавая им секретным культом и ожидая отсюда таинственное возрастание жизни.

Я постараюсь сделать это понятным в рассмотрении известного факта. Христианство провозгласило совершенное равенство полов наиболее точным образом: «Жена не властна над своим телом, но муж; равно и муж не властен над своим телом, но жена» (Первое послание к Коринфянам святого апостола Павла, Глава 7, стих 4).

Поскольку женщина равна мужчине, она не может быть «целью мужчины», во что, однако, верит Новалис, обновляя куртуазную мистику и старые кельтские традиции. В то же время она ускользает от звериного низвержения, которое рано или поздно является выкупом за обожествление творения. Но это равенство не должно пониматься в современном и притязательном смысле. Оно проистекает из тайны любви. Оно – только признак и доказательство торжества Агапе над Эросом. Ибо поистине взаимная любовь ищет и создает равенство людей, любящих друг друга. Бог проявляет свою любовь к человеку, требуя, чтобы человек был свят, как свят Господь Бог. И мужчина свидетельствует о своей любви к женщине, рассматривая ее как полноценную человеческую личность, а отнюдь не как фею из легенды, полубогиню, полу-вакханку, мечту и секс.

Но поднимемся от этих общих предположений к наиболее конкретной психологии отношения равных. Упражнение в верности к женщине приучает рассматривать других женщин совершенно по-новому, что неизвестно миру Эроса: как людей, а не как отражения или объекты. Это «духовное занятие» развивает новые свойства суждения, самообладания и уважения[204]. В противоположность эротическому человеку, человек верности больше не стремится видеть в женщине только интересное или желаемое тело, только непроизвольное телодвижение или завораживающее выражение, но он предчувствует, едва испытав, сложную и тяжелую тайну самостоятельного, чуждого существования полноценной жизни, от которой он желал бы только иллюзорного или мимолетного аспекта, проецированного, возможно, одной своей мечтательностью. Итак, попытка рассеивается, сбитая с толку, вместо того, чтобы сделаться одержимой, гарантируя верность благодаря развиваемой ей ясности. Господство мифа ослабевает настолько же; если и остается маловероятным, что он когда-либо исчезнет бесследно в сердце современного человека, отравленного образами, то, по крайней мере, он утрачивает свою действенность: он уже больше не определяет личность.

Иными словами, можно сказать, что верность гарантирует себя от неверности простым фактом, что ей привычно больше не разделять желание и любовь. Ибо если желание быстро устремляется куда угодно, то любовь предстает неторопливой и сложной, она увлекает за собой всю жизнь и требует не меньше, чем того же самого обязательства для раскрытия истины. Вот почему человек, доверяющий браку, уже не может всерьез